– Отдохни здесь, малец, – сказал один из охранников, грубо, без лишней вражды. Просто уставший человек, для которого я был ещё одной занозой в смене.

Камера была тесной и сырой. Цепи болтались на стенах, как напоминание, что никто не уйдёт отсюда без следа. Меня заковали – не туго, но крепко, и прежде чем я успел что-то спросить, в меня влили жидкость. Горькую, как злоба, и вязкую, как страх.

Через минуту она начала действовать.

Сначала ушли руки, потом ноги. Затем слиплись веки, но не разум. Разум горел. Особенно – место клейма. Я не чувствовал кожи, только жар, будто кто-то раскалённой проволокой обводил символ на лбу снова и снова.

«Я погибну здесь», – думал я. – «И никто не вспомнит, зачем я умер».

Сквозь боль я видел крыс, копошащихся в углу. Слышал капли, падающие с потолка, как часы в петле. Чувствовал, как что-то внутри меня рвётся.

«А Яна… Она ведь должна скоро родить…»

Из глаз выжимались слёзы – не от боли, от стыда. От бессилия. От того, что я был нужен, а оказался вот здесь – в луже собственной блевоты.

«Если бы кто-нибудь знал, как легко всё обернулось. Как быстро ты становишься врагом».

Когда боль ослабла, наступил новый ужас – тишина. Настоящая. Никакого стука шагов, криков, щелчков замков. Только собственное дыхание, сбивчивое и грязное, как будто и оно было непрошенным.

Потом скрипнула дверь. Я не видел лиц, но слышал, как заскрежетали сапоги по полу. И снова – голос.

– Привязать.

Меня подняли, как мешок. Руки болтались, ноги подкашивались. Тело почти не чувствовалось – будто я был не внутри, а рядом с собой, пленником чужой оболочки.

В центр вывели с трудом. Я стоял, привязанный, окружённый фигурами в масках. И тогда появился он – палач. Лицо его не прятали. Он даже не смотрел на меня, как на человека. В его глазах была механическая злость, как у того, кто считает свою работу не жестокой, а правильной.

– Нет пощады предателям, – сказал он. Не крича. Прошептав, но так, что слова эхом впились в стены.

И тогда началось.

Клеймо – уже нанесённое на лоб, но, видимо, не завершённое. Это был ритуал. Сила, пульсирующая под кожей, снова вспыхнула. Что-то пробежало по позвоночнику – не ток, а хуже. Внутренний жар, опаляющий разум. Я чувствовал, как металл касается лба. Как проникает, как будто хочет вырезать не символ, а саму личность.

Но я был в сознании.

Я не мог кричать – голос отнялся. Я не мог дёргаться – тело не слушалось. Только разум оставался – и он горел.

Позже, лёжа на полу, когда вновь остался один, я знал: этого не должно было быть. Это не правосудие. Это – скрытая война. Возможно, раскол в Церкви. Возможно, ошибка. Или заговор. Или месть.

Но главное – мой отец. Он что-то знал. Что-то сделал. А я был слишком близко к истине.

«Если они не могли его запугать, они выбрали меня».

И тогда меня записали в хроники: «Сын еретика. Соучастник экспериментов. Предатель веры».

И это уже нельзя было стереть.

А что было потом?

Очнулся я в карете, трясущейся на ухабах. Вокруг – галдёж других невольников.

«На болота», – подумал я. Дробить породу.

Я слышал: «не видел болотных городов – не знаешь настоящей архитектуры». Говорили, руины там – как сны, оставшиеся от титанов. Я всегда считал это поэтическим преувеличением.

Но я убедился сам: они не врали.

Я ещё не знал, что меня ждёт под землёй. Но уже тогда, лёжа среди рвоты и гари, услышал шёпот. И понял – не всё из них принадлежало людям.

***

– И что? В этом и будет твоя глупость? – холодно, но с искренним интересом спросил незнакомец.

– Не совсем, – втянул воздух Сернан. Голос его был ровным, но в нём уже не было жара. – Это всего лишь маленькое, но важное звено в длинной цепи… моих решений и обстоятельств.