Столпилась юность удалая,

И старики седые в ряд

С немым вниманием следят.

На сером камне, безоружен,

Сидит неведомый пришелец.

Наряд войны ему не нужен;

Он горд и беден – он певец!

Дитя степей, любимец неба,

Без злата он, но не без хлеба. –

Вот начинает: три струны

Уж забренчали под рукою,

И, живо, с дикой простатою

Запел он песню старины….

– Это его стихи, – узнал я.

– Да. Его, – едва кивнул горец. – Меня пригласили в дом Хостатовой, там я с ним и познакомился ближе. Что за чудный ребёнок! Стихов знал уйму. На английском читал, на французском… Спросил у меня: о чём пел Султан-Керим-Гирей? Я ему пытался объяснить, что сложно передать смысл песни. Чтобы проникнуть в суть сказания, надо знать язык, на котором поёт ашуг. Язык народа – его душа. Можно перевести слова, но душа народа не поддаётся переводу. Потом, несколько лет спустя, я его узнал уже в офицерских эполетах. Мы с ним общались в этот раз на моём языке. Да, он знал язык горцев. Он читал мне свои стихи, я ему – свои…. И вот я вновь его встретил… Ах, какое горе! Сердце моё плачет! Мы потеряли не просто человека, мы не уберегли свет, зажжённый Всевышним в его груди.

–Простите, мы не представились друг-другу. Штабс-капитан Арсеньев.

–Секретарь Кабардинского Временного суда, Ногмов.

–Вы – поэт?

–Можно сказать и так. Я родился здесь неподалёку. Закончил духовную школу, – рассказал мне горец, – но муллой стать не захотел. Трудное время было. Мулла должен был возбуждать мирных горцев к неповиновению русскому царю. Если он этого не делал, его убивали. Я всегда желал мира на Кавказе, поэтому поступил в русскую армию. Служил переводчиком. Затем меня направили в Петербург. Знаете, есть при царе кавказский полуэскадрон? Вот, в нем служил пять лет. В Польском походе участвовал. Но военная карьера меня не прельщала. Мне больше нравится литература, поэзия, музыка. Александр Сергеевич Пушкин хвалил мои стихи. Сейчас я занимаюсь созданием школ в Кабарде. Мой народ должен быть грамотным. Михаил обещал мне посильную помощь. Он любил Кавказ, любил горцев… У него было горячее сердце, словно лава живого вулкана и парящая душа, как полёт орла…. Но теперь от него осталась только память….

***

Возвращаясь с кладбища, я увидел у дома генеральши Мерлини, где снимал квартирку, добротный экипаж немецкой работы, запряжённый четверкой высоких поджарых коней. Двое слуг с задка снимали тяжёлые кофры и заносили на крыльцо.

– Живее! – командовал ими круглый носатый человек в сюртуке из казённого синего сукна.

Мне стало тревожно. Меркин, узнал я помощника моего любимого дядюшки. Непохоже, чтобы дядюшка сюда приехал лечиться. Не таков он. Да и времени у него нет на «всякие глупости».

Ещё с порога я уловил дух крепкого турецкого табака, который любит покуривать дядюшка. А вот и он сам – один из помощников самого грозного человека в России, графа Бенкендорфа. Завидев меня, дядюшка тяжело поднялся со стула и открыл мне свои широкие объятия.

– Сереженка! Родной мой!

Он напоминал калач из лавки Зельмана, что на углу Невского и Садовой: большой, румяный, всегда свежий. Идеально выглаженный фрак, белоснежная манишка, на пальцах массивные золотые перстни. Хорошо выбрит. Бакенбарды ровными котлетками лежали на розовых щеках.

– А мне тут рассказали про твою болезнь, – сказал он. – Как же это ты в самый разгар лета прихворал? У тебя точно не чахотка? – с опаской поглядел он на меня. – Эта зараза как привяжется – жди беды.

– Доктор уверяет – только простуда, – успокоил я дядюшку.

В гостином зале, за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, восседала полная дама – вдова генерала Мерлини. Тут же, примостившись на край стула, сидел ровно, словно кол проглотил, квартальный надзиратель Марушевский. Очень аккуратно пил чай, стараясь не замочить пышные кавалерийские усы. Посреди стола сиял начищенными боками вёдерный самовар. В блюдах пироги, калачи и пряники.