«Ничего, живут же здесь люди как-то, – пыталась успокоить матушка недовольного батюшку. – Месяцок уж как-нибудь потерпим. А излечишься, так сразу обратно – в Россию»…

Но как очаровательна была дикая природа вокруг! Эти синеватые задумчивые горы! Молчаливые отвесные скалы! Заснеженные пики древних вершин! Горячее солнце и холодный ветер!

***

Как назло, лучшая водолечебница, «Николаевские ванны» была закрыта. Источник, снабжавший лечебницу, стал чахнуть. За «Николаевскими» закрылись и «Ермоловские ванны». Служащие меня уверяли, что происходит временное явление, и вскоре источники вновь забьют в полную силу. Но когда это произойдёт, сказать не могут. Выручил пронырливый Аким. Каким-то хитрым образом достал мне билетик в «Сабеевские ванны». Там источник ещё бил, хоть струя его значительно ослабла.

Сие лечебное заведение представляло собой дощатый барак с парусиновой крышей. С северной стороны к процедурной пристроена небольшая галерея, где я должен был ожидать своей очереди, сидя в плетёном кресле среди таких же больных, почитывая несвежие газеты. Ожидание длилось долго, так, как в этом году страждущих прибыло непривычно много. Сюда слабо доносились печальные заунывные звуки Эоловой арфы из круглой каменной беседки, стоявшей выше на скальном уступе. С другой стороны возвышалась небольшая колокольня казачьего пикета.

Наконец настала моя очередь. Надев чистое бельё, я залез в узкую каменную ванну и сразу же погрузился в тёплую пузырящуюся воду. Фельдшер заботливо измерил мой пульс и перевернул песочные часы. Вода была зловонная, но пузырьки приятно щекотали кожу. Я расслабился и даже задремал. Фельдшер разбудил меня, сообщив, что пора вылезать. Там же в ванной комнате меня уложили на жёсткое ложе с низкой кожаной подушкой и накрыли толстым покрывалом. Так я пролежал еще полчаса, наслаждаясь теплом и покоем, после чего служащий вытер меня насухо банным полотенцем и помог надеть сухое бельё. По окончанию процедуры Аким отвез меня в ресторацию, где, в качестве завтрака, официант предложил отвратительный, но очень лечебный местный напиток: мареньковый кофе. Следом подали два яйца всмятку со шпинатом и кусочком белого хлеба.

Позавтракав, я вновь посетил могилу Михаила. Всё то же унылое место. Всё та же серая плита. Но ещё издалека я увидел на плите, словно капля крови алела свежая роза. Что это значит? Знак утерянной любви? Знак скорби? Кто мог принести её? Вот так загадка....

Вдруг услышал за спиной цокот копыт. На высокой лошади подъехал горец в белой черкеске. Серая каракулевая папаха на голове. Пояс, кинжал и газыри щедро украшены чеканным серебром. Чёрная окладистая борода аккуратно подстрижена. На вид ему было больше сорока, но как все горцы, он выглядел крепким, словно дуб на склоне. Горец слез с коня, мягкими шагами подошёл ближе.

–Как прекрасна живая роза на мертвом камне, – печально произнёс он. Обратился ко мне: – Он был вашим другом?

– Да, – ответил я. – Вы тоже его знали?

– Знал. Прекрасный человек. Талантливый поэт. Горы любил, свободу любил. На коне держался настоящим джигитом…

– И был хорошим другом, – добавил я.

– Помню его еще совсем юным. Здесь, – горец неопределённо указал на долину за Пятигорском, – в Адж-Аул я приехал на байрам послушать, как поёт наш соловей, Султан-Керим-Гирей. Он чудесно исполнял орады, газбы. Русским офицерам и отдыхающим его песни непонятны и неинтересны, а горцам заходят в самое сердце. Помню, вокруг ашуга собрались черкесы, карачаи, чеченцы, а среди них мальчик, явно не местный: в красивом костюмчике, глазёнки любопытные. Слушал ашуга, раскрыв рот, хотя ни слова не разумел. Гувернёр у него был, высокий француз, всё требовал, чтобы он шел поиграть с детьми. А мальчик отвечал ему: «Нет! Вы только послушайте, мсье. Где вы ещё услышите такой голос?» Забавно! Помните строки: