– Ты ведь тоже одна, – прошептала Эльза, провела пальцами по крышке.

Музыка оборвалась, но в ушах её всё ещё звучал тот голос, будто запавший под кожу.

Шкатулка теперь стояла на подоконнике. Снаружи растекалась слякоть, тяжёлый мокрый снег лип к стеклу, внутри же царила тишина, нарушаемая только дыханием девочки и скрипом перьев на чердаке. Сначала песня звучала раз в день – ненавязчиво, почти как случайность. Затем – дважды. Шкатулка открывалась сама по себе. Никто её не трогал, она словно жила своей жизнью.

– Она просто играет, – говорила Эльза, поглаживая бок шкатулки. – Ей одиноко.

Никто не знал, что она её нашла. Никому не рассказывала. Только слушала. И в то утро, когда песня прозвучала дольше обычного, умерла госпожа Липке – женщина с тремя подбородками и глазами, как мутное стекло, та самая, что кричала на Эльзу за то, что девочка не здоровается. Сказали – сердце. А потом, вскоре, умерла учительница – Эстер Фридерике. Она была слишком красива и добра для своей должности, говорили взрослые. Когда-то она сказала Эльзе, что у той – удивительный голос, если бы только она захотела петь. В тот вечер шкатулка не просто играла – она рыдала, захлёбываясь нотами, словно рвались натянутые струны на старом смычке, скребущем по металлу.

На следующий день были похороны. Люди в чёрном, звон колокола, церковные песнопения. Эльза шла за гробом, и в её голове звучала всё та же мелодия. Казалось, даже небо подпевало.

– Ты… убила их? – прошептала она ночью, склонившись над шкатулкой.

Ответа не было. Только лёгкий шелест, похожий на перелистывание старой книги. Но с утра соседи начали смотреть на Эльзу иначе – с настороженностью, с удивлением, будто в ней появилось что-то чужое. Или, наоборот, что-то из неё исчезло. Только она одна слышала, как внутри шкатулки вновь и вновь звучит тот самый мотив, становящийся всё яснее, отчётливее, чище. И с каждой нотой, в чьём-то доме медленно, почти незаметно, гас свет.

В доме снова воцарилась тишина – но теперь в ней чувствовалось что-то иное, насыщенное, как будто сами стены слушали, затаив дыхание. Эльза сидела на полу рядом со шкатулкой, и та больше не открывалась сама, словно ждала прикосновения, словно требовала позволения. Только когда девочка проводила пальцами по крышке, вновь начинала звучать музыка и теперь её можно было не только слушать, но и подпевать. С каждым днём Эльза пела всё громче, всё чище, её голос становился сильнее, словно рос вместе с мелодией.

На похоронах учительницы кто-то, глядя на девочку, спросил:

– У неё ведь был красивый голос… почти как у тебя. Может, ты споёшь?

И Эльза спела. Один единственный куплет. Но когда она закончила, по лицам людей катились слёзы. Мужчины тихо утирали глаза о рукава, женщины крестились, кто-то опустился на колени прямо на церковный пол, а священник стоял, не поднимая головы, будто её голос оказался сильнее самой молитвы.

С того дня её стали просить петь снова – на прощаниях, на вечерних службах, даже на одной свадьбе, где вино оказалось горьким, а жених смотрел на невесту с тоской, словно ошибся выбором. И всё чаще, после её песен, кто-то вскоре умирал.

Но никто не винил девочку. Ведь как можно обвинить голос? Особенно такой, от которого трещит сердце?

Шкатулка продолжала стоять на подоконнике, как прежде. Но внутри неё, казалось, что-то жило. Что-то дышало.

Каждый раз, когда Эльза подходила ближе, ей чудилось, будто она слышит, как её имя звучит изнутри, словно голос зовёт её… или говорит её же устами.

– Ты – моя музыка, – прошептала она однажды, не зная, кому именно адресует эти слова.