И впервые шкатулка ответила. Одной нотой. Пронзительной, чистой, как дыхание сквозняка. И в тот же миг в деревне замерло сердце акушерки.

Дом прабабушки будто вымер. Тени больше не двигались, куклы отвернулись к стене, а печь – та самая, что раньше дышала в такт ночам – остыла и замолкла навсегда. Лишь шкатулка продолжала жить. Она дышала. Она ждала.

Эльзу начали мучить сны. Она видела себя стоящей на сцене, залитой тёплым светом свечей, под ногами тлел паркет, а в зале, полном безликих лиц, глядели пустые глазницы. У неё на губах звучала песня – чужая, но родная. И за её спиной кто-то шептал:

– Ещё один куплет. За каждую, кто мешает.

Однажды она нашла письмо – спрятанное глубоко в комоде, под старым вышитым платком. Конверт был пожелтевшим, почерк на нём – витиеватым, нервным: «Для тех, кто слышит голос шкатулки».

Внутри оказалась история. О певице по имени Грета фон Маренштайн – необыкновенно прекрасной женщине, чей голос напоминал одновременно ангельское пение и звон хрустального льда. Она выступала на столичных сценах, принимала в дар чёрные розы, золотые медали, поклонения. Но однажды она потеряла голос – не от болезни, а, как шептались в кулуарах, от зависти. Поговаривали, что она прокляла соперницу, та исчезла без следа, и Грета вновь начала петь. С каждым выходом на сцену кто-то из её старых врагов умирал, один за другим. Пока смерть, наконец, не пришла за ней самой.

Её тело так и не нашли. Только шкатулку. Музыкальную. Поющую сама по себе. Сказали их было две. Одну разбили. Вторую спрятали. Увезли подальше, в деревню, к женщине, что умела молчать и знала цену тишины.

– Прабабушка… – прошептала Эльза, и холод пробежал по её спине.

Песни всегда жили в их крови. Только пели они редко. Слишком опасно было петь.

В ту ночь шкатулка вновь заиграла – без прикосновений. И в зеркале Эльза увидела не только себя. Рядом с ней стояла женщина – бледная, лишённая глаз и рта. И в то же мгновение рот самой Эльзы открылся сам по себе.

Эльза больше не спала, не ела и не говорила – будто язык стал чужим, а тело перестало быть её собственным. Шкатулка открывалась сама собой – в те моменты, когда девочка смеялась или когда слёзы текли по щекам, и вместе с её эмоциями рождалась песня. Она срывалась с её губ без воли, без усилия, словно воздух вдыхал её голос и превращал в музыку. Люди падали: кто-то в благоговейном восторге, кто-то – мёртвым телом на землю, с пустыми глазами и открытым ртом.

И однажды утром, глядя в зеркало, Эльза увидела, что не может узнать своё отражение. Лицо, смотревшее на неё, было не её. Или не только её.

– Я не хочу больше петь, – прошептала она, и шкатулка ответила – не мелодией, а пронзительным воем, не похожим на музыку. Это был крик. Волчий, рвущий, как разрывание груди изнутри.

Песня вырвалась сильнее, чем когда-либо, хриплая, надломленная, как будто весь мир звучал в одной проклятой ноте. Эльза закричала, но голос был не её. Это Грета пела. Это её финальный куплет рождался в теле девочки. И на последнем аккорде – затухающем, медном, болезненно-прекрасном – Эльза упала. Без звука, без слёз, без голоса.

Шкатулка закрылась сама, с лёгким, почти нежным вздохом. Но она не замолчала. Просто стала тише. Словно ждала следующего дыхания.

Прошло время. Дом прабабушки продали, тщательно вычистили, вымыли окна, закрасили трещины, сожгли старые письма и выкинули всё, что казалось ненужным, пыльным, устаревшим. Оставили лишь одну вещь – странную, потемневшую от времени музыкальную шкатулку, которую никто не посмел выбросить.