Он встал, накинул плащ и вышел в коридор. Дом казался пустым – ни шагов, ни голосов, ни дыхания. Лишь тиканье часов – глухое, тяжёлое, как пульс умирающего сердца.

Именно тогда он заметил пыль. Всё было ею покрыто: лестницы, перила, подоконники, книги в шкафах, картины, канделябры… даже тарелки на буфете. Словно никто не жил здесь годами. Но как же тогда – ужин? Тепло? Улыбки семьи?

Он вошёл в гостиную. Над камином висело зеркало. Он встал перед ним и вновь увидел только себя. На стене, в овальных чёрно-белых рамках – фотографии. Миссис и мистер Вермильон, двое детей. Те же лица, та же одежда.

На одной из рамок – надпись: «Скончались при пожаре. Зима 1824 года».

Эдвард сжал кулаки. Повернулся. Стены будто вздрогнули, где-то скрипнули двери. Он бросился к выходу, распахнул дверь пинком… и оказался в том же коридоре. Позади дверь захлопнулась сама собой. Он развернулся – прямо перед ним стояла миссис Вермильон.

– Что-то не так, милый гость? – спросила она мягко.

– Этот дом… это ловушка. Вы… вы мертвы!

– Конечно, – спокойно ответила она. – Разве мы это скрывали? Просто у нас не принято обсуждать такие вещи за столом.

Из тени вышли дети. Их улыбки были слишком широкими, неестественными. Изо рта девочки струилась тонкая паутина.

– Никто не уходит из этого дома сразу, – произнёс мистер Вермильон, выходя из тьмы. – Сначала нужно понять, что ты уже остался.

Он поднёс к губам кубок – тот самый, из которого Эдвард пил за ужином. Запах был знаком: пыль… прах… кости. И ещё один аромат, самый пугающий. Запах самого себя.

Эдвард больше не звал. Не просил. Не кричал. Он понял: здесь никто не слышит. Или слышит, но не отзывается. А может, и сам он уже не звучит – просто двигается, как забытый маятник в животе старых часов.

Он бродил по дому. Не ел. Не пил. Вино в графинах стало чёрным, как масло. Хлеб покрылся плесенью. Но хозяева продолжали звать его к ужину каждый вечер, в одно и то же время, одними и теми же словами.

– Садитесь, милый гость, – говорила миссис Вермильон. – У нас не принято отказываться от приглашения.

И он садился. Потому что не мог не сесть. Руки шли сами, как у куклы. А потом, в одну из ночей, он спрятался. Скатерть была длинной, почти до пола. Под ней было темно, пыльно, гулко. Он забрался туда, как в детстве – когда прятался от грома. Лёг на пол, прижал ухо к доскам.

И услышал. Шорох. Голоса. Шёпот.

Он пошёл за ним. Пол скрипел. Воздух густел. Он полз, как сквозь щели сна, по забытым коридорам – под полом, под фундаментом, под самой реальностью. В глубине, в сыром подвале, он нашёл других.

– Ты тоже? – спросила женщина в платье из прошлого века.

– Я был часовым, – сказал старик с тростью. – Думал, это на одну ночь.

– Они зовут и зовут, – прошептала девочка, застывшая в семилетнем теле. – Потом ты привыкаешь. Имя забывается.

Их было много. Мужчины, женщины, дети. Некоторые улыбались – широко, как Вермильоны. Некоторые раскачивались взад-вперёд. Один выцарапывал ножом имена на стене – имена, которые тут же исчезали. Другой пел беззвучно, глядя в пустоту.

– Они делают нас частью стола, – сказала девочка. – Потом кто-то уходит наверх. Кто-то остаётся. Вечный ужин должен продолжаться.

– Почему? – спросил Эдвард.

– Потому что в этом доме всегда накрыто на пятерых, – ответил старик. – И когда один сходит с ума… его меняют.

Эдвард дрожал. Он понял: кто-то до него уже сидел на его месте. И теперь он должен будет… встретить нового гостя.

Он больше не знал, сколько прошло времени. Может, ночь длилась неделю. А может век.