– Проходите, добрый странник, – сказала она, – вы ведь мёрзнете. У нас тепло. И ужин как раз подан.

Он не успел ответить – руки сами пошли вперёд. В доме пахло жареным мясом, свежим хлебом, луковым супом и пряностями. После долгой дороги, после страха замёрзнуть где-нибудь у придорожного куста, это казалось почти чудом.

– Прошу, снимайте плащ, – проговорила женщина, – я миссис Вермильон. А это мой супруг, мистер Вермильон. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в жилете с медными пуговицами. Он кивнул и протянул руку – холодную, слишком холодную, но Эдвард списал это на погоду.

– А вот и дети, – добавила миссис Вермильон. Из-за лестницы показались двое: мальчик и девочка. Улыбчивые, в одинаковых синих рубашках. Глаза большие, радушные. Девочка держала куклу без лица, а мальчик деревянную лошадку с отломанной ногой.

– Вы пришли как раз вовремя, – сказала она, – скоро начнётся ужин. А у нас всегда накрыто на пятерых.

Эдвард хотел сказать, что он всего лишь странник, что останется на одну ночь, что утром уйдёт. Но не успел. В доме было действительно очень тепло. А ещё… он вдруг понял, как сильно проголодался.

Стол был накрыт роскошно, почти по-королевски. Белоснежная вышитая скатерть – тонкая, с краями, словно обгрызенными молью, но всё равно изящная. Фарфор – тонкий, с золотым кантом. Вино темнело в графинах, как кровь в бурдюке. Свечи – длинные, капающие, в канделябрах из тёмного железа, горели удивительно ровно – ни один огонёк не дрожал.

– Садитесь, – пригласила миссис Вермильон, – у нас не принято заставлять еду ждать. Эдвард сел. Справа – мистер Вермильон, слева – дети. Напротив – сама хозяйка, словно и впрямь была не просто хозяйкой вечера, а чем-то большим.

Ему подали густой луковый суп с пряной ноткой, затем запечённое мясо, что таяло на языке. Потом ягоды в сиропе, хлеб с изюмом, сыр с травами. Всё было невероятно вкусным, как в лучших трактирах столицы, как в детстве, которое он почти не помнил.

Но что-то было не так. Время… тянулось. Казалось, он сидел за столом уже час, два… три? За окнами всё ещё бушевала метель, но луна не двигалась. Она застыла высоко в небе, и её свет был слишком ровным, слишком ледяным.

Семья говорила между собой странно – короткими фразами, будто заранее выученными репликами.

– Как прекрасна эта ночь, – говорил мистер Вермильон и улыбался, не мигая.

– Гость у нас с дороги, – добавляла миссис Вермильон, – надо подкрепить его душу.

– Кости у него звонкие, – прошептала девочка, играя куклой.

Эдвард усмехнулся, приняв это за причудливую манеру общения. Пока не заметил зеркало – старинное, с позолоченной резной рамой, висело над камином. В отражении он увидел только себя. Ни детей, ни миссис Вермильон, ни мистера, ни самого стола. Только он один сидит в пустой комнате. Перед ним голый стол, без свечей, без тарелок. Только толстый слой пыли.

Он резко обернулся. Всё было на месте: еда, свечи, семья. Все улыбались.

– Вы не едите? – спросила хозяйка, не меняя выражения лица.

– Я… – он сглотнул. – Прошу прощения. Просто… показалось.

– Ничего страшного, – ответила она, поднимая бокал, – у нас тут часто кажется. Иногда очень надолго.

Они выпили. Эдвард тоже, чтобы не показаться грубым. Вино оказалось терпким, сладковатым… с привкусом праха.

Он проснулся в постели, укрытой покрывалом, пахнущим одновременно лавандой и тленом. Ночь не ушла. За окнами всё ещё кружился вечный снег, а луна висела на том же месте – чуть выше деревьев, словно плохо закреплённая лампа. Эдвард не чувствовал времени. Было ли утро? Или тот ужин длился до рассвета, а сам рассвет так и не пришёл?