Но где-то глубоко внутри неё под рёбрами, за ложечкой, где ещё оставалось человеческое, рос протест. Слабый, как крохотная косточка в абрикосовом варенье. И однажды, когда она увидела, как в кастрюле варятся красные пряники с кусочками чего-то белого, и услышала, как Сластёна говорит: «Теперь осталось только добавить дыхание», – она поняла, что пора.

Что она не хочет быть голосом. Она хочет быть огнём.

С каждым днём Мила всё сильнее чувствовала тяжесть, которая нависала над домом сластёны. Как будто за окнами, не просто осень, а сама смерть медленно шагала по тропинкам. Ветер стонал, листья шуршали, а внутри за стенами творилось нечто гораздо страшнее. Сластёна уже не улыбалась так широко. Её глаза блестели не от радости, а от холодного огня, который сжигал всё живое внутри неё. Она всё чаще говорила о ритуалах, о «чистоте души» и «подарке, который нельзя отвергнуть».

– Чем слаще ребёнок, – шептала она, – тем сильнее зелье. И чистота невинности главная приправа.

Мила понимала теперь: тот самый рецепт, это не просто варево из трав и сладостей. Это кровь и страх, жизнь и смерть, переплетённые вместе.

Однажды к дому подошла женщина из соседней деревни, держала на руках девочку с голубыми глазами. Она умоляла Сластёну помочь ребёнку, который болел и не мог есть ничего, кроме сладкого. Женщина, истощённая и измученная, обещала всё, что угодно, лишь бы спасти дочь.

Сластёна улыбнулась, но в её глазах промелькнул холод.

– Я помогу, – сказала она. – Но только если душа девочки будет чистой.

Женщина согласилась, не зная, на что идёт.

В ту же ночь Мила слышала, как подвал наполняется шёпотами и тихим плачем. Она заглянула в тёмную комнату и увидела, там стояла девочка, белая и хрупкая, как фарфор, с широко раскрытыми глазами. Рядом была Сластёна, в руках у неё маленькая чашка с янтарной жидкостью.

– Это последний шаг, – сказала ведьма. – Душа уйдёт, а тело останется.

Мила не могла двинуться с места. Она понимала: ритуал требует невинности, требует жертвы. И теперь она была в ловушке, как мышь, оказавшаяся в сети.

Но сердце её не желало покоряться, и когда Сластёна протянула чашу девочке, Мила сделала шаг вперёд.

– Я возьму её место, – сказала она твёрдо.

Ведьма посмотрела на неё долгим взглядом, в котором было и удивление, и уважение.

– Ты не боишься?

– Боюсь. Но если не я то, кто?

Так начался последний акт в зловещем танце мёда и мышьяка, где ставки были гораздо выше, чем сладкий вкус на языке.

Ночь окутала дом, словно густой тёмный покров. В воздухе висел запах пряностей, меда и чего-то горького как предвестник конца. Мила стояла у печи, на кухне царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров и шёпотом пламени. Сластёна лежала в своей комнате, бледная и слабая. В её глазах мерцал странный свет, смесь усталости и удовлетворения. Мила понимала: ритуал начался, и отныне всё будет иначе. Взяв в руки ложку, она аккуратно перемешала густое варево в котле. Оно пахло сладостью, но в каждом глотке скрывалась горечь. Руки дрожали, но сердце билось ровно, не от страха, а от решимости. Каждое движение казалось важным, как последний штрих художника на полотне перед тем, как подписать своё имя. Мила чувствовала, что сейчас создаёт не просто зелье, а новую жизнь или новую смерть.

Вдруг дверь приоткрылась, и в кухню заглянула Сластёна.

– Ты справишься? – тихо спросила она, улыбаясь криво.

– Постараюсь, – ответила Мила, не отрывая взгляда от котла.

Ведьма кивнула и ушла, оставив девочку одну. Мила вспомнила всё, зубы в карамели, серебряный язык, слова, которые становились ядом и лекарством одновременно.