Тем временем Сластёна продолжала улыбаться и раздавать конфеты, от которых кружилась голова, и дети возвращались домой словно в полусне. Говорили, что у неё есть особый сахар – волшебный и нежный. Сладости были настолько вкусными, что иногда взрослые, проходя мимо, заходили с вопросом:

– А не осталось ли у вас чего-нибудь ещё?

И всегда оставалось. Но никто не спрашивал, откуда. Сластёна лишь мягко отвечала:

– Я ничего не выбрасываю. У меня каждая крошка идёт в дело.

И вот однажды Мила осталась дольше обычного. Под предлогом головной боли попросила Сластёну налить ей чай. Женщина ушла на кухню, а Мила тихо скользнула к двери в подвал. Замок был старый, и щеколда неплотно закрыта. Мила знала: если не сейчас – потом будет слишком поздно.

Подвал встретил её холодом и запахом, совершенно отличным от домашнего уюта. Здесь пахло уксусом, железом, чем-то сырокопчёным и в то же время сладким, как горький мёд. Стены были увешаны стеклянными банками, но внутри них не было фруктов. В одной плавал глаз, погружённый в густой сироп, в другой – крошечная кукольная ручка с маленьким кольцом, а в третьей – тонкая тень, спрессованная и почти плоская, как ткань. В центре комнаты стоял стол, на котором покоился торт – розовый, украшенный засахаренными цветами. Под тортом, на блюде, лежал язык – серебристый и холодный.

В этот момент Сластёна вернулась. Она не закричала, не разозлилась, не спугнула Мила. Она лишь тихо произнесла:

– Любопытство, милочка, – плохая приправа.

Затем взяла ложку и начала медленно помешивать что-то в огромной медной кастрюле, будто ничего и не случилось. Размеренно, без спешки. А потом, посмотрев на Мила, сказала:

– Ты хочешь знать, откуда такой вкус? Я расскажу. Но сначала десерт.

После того, как Мила увидела подвал, она больше не ела сладостей. Она сидела за партой, глядя, как другие дети разворачивают конфеты с золотыми лентами, и думала: у кого из них пропадёт голос, кто не проснётся утром, кто из них уже внутри пирога.

Сластёна всё так же улыбалась. У неё были добрые глаза, руки, пахнущие миндалём, и слова, которые согревали. Мила поняла: дело не только в сладостях. Дело в словах. Ведьма знала, как говорить. Она могла убедить любого, даже взрослых. Она могла заставить ребёнка идти за ней, как за матерью. Потому что её голос, это тоже зелье.

Однажды ночью Мила проснулась. Её язык щекотало, как будто по нему кто-то прошёлся острым пером. Она встала и пошла к зеркалу. Приоткрыла рот и не закричала, только медленно осела на пол. Язык поблёскивал. Не целиком, но по краям, как будто на него нанесли пыльцу серебра. Он холодил рот, будто металл. Но не болел. Он был… новым.

На следующий день Сластёна сказала ей:

– Как хорошо, что ты осталась. У тебя редкий дар. Серебряный язык – это честь. С ним ты сможешь говорить так, как никто другой. Люди будут тебя слушать и верить.

Мила хотела сказать, что не хочет, что боится и что хочет домой. Но губы разошлись, и голос её был совсем не её. Он был сладкий, маслянистый, вкрадчивый.

– Да, – сказала она. – Я готова.

И с этого дня она стала особенной. Дети слушались её, преподаватели хвалили. Она начала произносить слова, от которых у людей наворачивались слёзы. И каждый раз, когда кто-то ел конфету, подаренную Сластёной это была она, Мила, кто передавал: Скушай, тебе станет легче.

По вечерам она помогала на кухне. Мешала тесто, раскатывала марципан, следила, чтобы варево не пригорело. Сластёна шептала ей на ухо таинственные слова, и её серебряный язык запоминал их. Мила становилась ведьминой ученицей, не по принуждению, а по превращению. Не телом, но речью. Речью, которая обволакивала, как сахарная паутина.