Её дом отличался от всех прочих в этом забытом уголке. Он не пах пылью и плесенью, как прочие старые дома, не скрипел злобно при каждом шаге. Здесь витал тёплый, уютный аромат горячего мёда, корицы и ванили. Окна были всегда запотевшие от сладкого пара, а на подоконниках стояли пузатые стеклянные банки с кипящими, искрящимися, переливающимися смесями, в которых словно дремали сказки. Никто никогда не видел, что именно готовит Сластёна, – только слышали, как по вечерам скребётся о медную кастрюлю её большая деревянная ложка. Иногда, когда улицы уже заливал тёплый свет фонарей, и родители звали детей по домам, Сластёна открывала свою старую скрипучую калитку и ставила на табурет вазочку, полную конфет.

– Кто не боится ночи – тому угощение, – произносила она с лёгкой, почти музыкальной усмешкой.

Сама Сластёна была женщиной странной, будто вышедшей из старинной сказки, слегка пугающей, но не злой. Высокая, худая, с лицом, напоминающим восковую маску – гладким, почти лишённым морщин, но с глазами, в которых свет отражался… как-то не так. Не по-человечески. Глаза её были глубокими, блестящими, будто в них жили сразу зима и лето, радость и голод. Она носила длинные платья, украшенные кружевами, старинные фартуки с вышивкой, и всегда выглядела так, словно только что сошла со старой фотографии. Её волосы были цвета мокрого золота – густые, тяжёлые, как жидкий мёд, стекающий по ложке.

Сластёна жила одна. Ни мужа, ни детей, ни даже кошки. Но дети в округе шептали, что в её подвале прячется настоящая сказка. Там, говорили они, среди пыльных банок и старых рецептов, хранились лепестки лунных цветов, пыльца с крыльев мотыльков, слёзы летучих мышей, собранные при убывающей луне. Один мальчик, Женька, однажды уверял, что видел, как в подвале шевельнулась некая тень. Как будто облако сахарной ваты вдруг обрело форму и поползло само по себе. Он говорил об этом долго… пока не заболел. А потом – просто перестал говорить.

Но всё равно никто по-настоящему не боялся Сластёны. Потому что она угощала всех – даже тех, кого не звали на дни рождения. Даже тех, кто ночевал под открытым небом. Особенно их. Она говорила мягко, будто сладкое таяло на языке, и всегда знала, кто что любит. Марина обожала ириски – и получала их теплыми, прямо в ладошки, как только переступала порог. Вика мечтала о вишнёвой пастиле – и получала её в аккуратной коробочке, перевязанной лиловым бантиком.

– У тебя самый добрый дом, – говорили ей дети.

И тогда Сластёна улыбалась, глядя на них своим восковым лицом, и отвечала почти шёпотом:

– Просто я хорошо помню, что такое быть голодной.

Но иногда, когда дети разбегались по домам, оставляя после себя лишь шуршащие фантики и слабый аромат карамели в воздухе, кто-то мог заметить: Сластёна зажигала старую лампу, спускалась по скрипучей лестнице в подвал и… не отбрасывала тени. Совсем.

Сластёна часто говорила: «Всё, что приготовлено с любовью, – полезно». Её слова звучали просто, но в них таилась особая правда, которую понимали не сразу.

Но однажды случилось нечто странное. Мила – та самая девочка, что больше всех обожала тянучки Сластёны – аккуратно укусила ириску и почувствовала под зубами нечто твёрдое. Не привычный хруст орешка, а что-то другое – острое, словно осколок стекла или даже… зуб?

Она осторожно вынула изо рта липкий кусочек карамели и разглядела в нём крошечный, белоснежный предмет с крошечным корешком. Зуб. Настоящий детский зуб – маленький, как у младенца. Мила уронила конфету на пол и, дрожащими пальцами, вытерла рот. На языке ощущался резкий привкус меди, почти вкус крови. Она не рассказала никому об этом. А ночью, когда дом погрузился в сон, Мила вытащила из-под подушки свою записную книжку и сделала отметку. Это была уже третья. Первая появилась тогда, когда её подруга Лена внезапно исчезла – просто не пришла в школу. Все говорили, что Лена уехала к бабушке, но у Лены не было бабушки. Вторая отметка появилась после того, как на уроке Дашу стошнило, и в рвоте Мила увидела волос. Длинный, светлый, не Дашин. Тогда Мила списала это на случайность, но теперь сомнений не оставалось.