Там, внизу, не было стен – только корни, переплетённые, как кости в груди у великана. В середине озеро. Гладкое, чёрное, как зеркало без отражения. И на том берегу Томас. Он стоял босиком, в белой рубашке. Лицо спокойное, а глаза чужие.

– Эльси, – сказал он. Но голос был чужой, натянутый, как маска.

Сзади прошелестело. Она обернулась – никого. Только корни. Только озеро.

– Иди ко мне, сестрёнка, – голос стал тише, слаще. – Здесь хорошо. Она поёт, она обещала, что мы будем вместе.

– Томас… это не ты, – прошептала Эльси. – Ты должен вернуться домой.

– Дом? – Он нахмурился. – Какой дом? Я дома. Здесь лучше.

И тогда заговорила она. Голос без тела. Он звучал из корней, из воды, из волос Эльси. Шёпот, сладкий и чёрный. Слова – древние, незнакомые, но смысл капал между ними, как вода в трещину.

Эльси сжала мешочек. Камень внутри зажёгся болью. Горло пересохло.

– Отпусти его, – сказала она. – Возьми… меня.

Томас качнулся. Будто волна прошла сквозь него. Лицо дёрнулось. Из глаз потекли слёзы.

– Хитрая девочка, – прошептал голос. – Ты знаешь цену.

Корни дрогнули. Из озера поднялась она. Лицо без кожи. Волосы длинные, белые, как корни. Руки сучья. Глаза тёмные провалы, светящиеся изнутри.

Но в них было что-то материнское. Изуродованное, голодное материнство.

– Имя, – сказала ведьма. – Назови своё имя.

Эльси молчала. Достала мешочек и бросила в озеро. Ведьма взвыла, закрыла лицо кривыми руками.

– Имя! – завизжала она. – Ты мне его дашь!

– Нет, – ответила Эльси. – У меня больше нет имени. Ты его не получишь. Но я дам тебе… свою песню.

И она запела. Хрипло. Неровно, но чисто. Ту самую колыбельную, что мать пела в грозу.

Ведьма заколебалась. Тень в её глазах затрепетала. Озеро вздрогнуло. Волны побежали по корням. Синие прожилки потускнели. Мир начал рушиться. Эльси схватила Томаса. Он был тяжёлый. Но тёплый.

Они бежали. Корни отступали. Шептали. Манили. Кричали. Но они не оборачивались. Когда Эльси выбежала на поляну, небо уже светлело.

Рассвет.

Отец Гарроу стоял на том же месте. Молча взял Томаса на руки. Посмотрел на Эльси.

– Ты не назвала имя?

– Нет.

Он кивнул.

За их спиной ива дрогнула. Ветви рванулись ввысь, будто в последней попытке схватить их, но первый солнечный луч коснулся листвы и дерево застыло.

Навсегда.

Прошло три дня. Томас не помнил ничего. Ни сна, ни песни, ни глаз в темноте. Он снова смеялся, гонялся за курицами во дворе и засыпал, прижавшись к Эльси. Иногда, когда солнце клонилось к закату, она смотрела на иву из окна и клялась, что слышит лёгкий, почти неуловимый вздох среди ветвей. Не стон, не крик, просто тень дыхания.

Отец Гарроу ушёл тем же вечером, оставив лишь короткую записку:

"Ты не назвала имя, значит, ты сильнее её. Но берегись. Она теперь знает твой голос."

Иногда, когда Эльси идёт по тропе одна, шорох листьев звучит, как шепот. В воде мелькает бледное лицо. И тогда она прижимает руку к груди, туда, где раньше лежал белый камень. Его больше нет, но осталась тишина. Тишина, полная имён, которые никогда нельзя произносить.

На самой окраине городка, там, где асфальт уступает место утоптанной земле, а ровные ряды домов сменяются покосившимися строениями с облупленной краской и ржавыми крышами, жила она. Люди не знали её настоящего имени. Кто-то вяло произносил – тётушка Лея, кто-то, опуская голос, шептал – ведьма. Но для детей она была Сластёна. Не из страха. Из трепетного восхищения. Потому что каждый, кто переступал порог её дома, выходил оттуда с полными карманами леденцов, пряников, марципановых роз и мягких, тающих на языке ирисок.