– А что, нет? – Жоэль поднялся. Не кричал, но в его словах чувствовался жар. – А ты сам? Разве не делал то же самое? Ты ведь тоже шёл через кровь, чтобы что-то изменить. Только в чужих странах.

Люк смотрел на него снизу вверх. Его глаза были спокойны, но внимательны. Он не спорил, не отрицал, но и не соглашался.

– Да. Я шёл. Но не всегда понимал, во имя чего. И слишком часто видел, чем всё заканчивается.

– Так ты предлагаешь ничего не делать? – Жоэль шагнул ближе. – Ждать, пока Мбуту раскаленным железом выдавит всё живое из этой земли? Пока не оставит никого, кроме своих псов и своих же портретов в школах?

– Я предлагаю не превращаться в то, что мы хотим уничтожить, – тихо сказал Дюпон.

– Слишком поздно, Люк, – покачал головой Жоэль. – Мы уже внутри этого. Каждый из нас. Просто ты это носишь в шрамах, а я – в том, что чувствую утром, когда вижу, как люди в деревне боятся говорить правду вслух.

На мгновение снова воцарилась тишина. Оба стояли рядом, два силуэта на фоне луны, каждый – с грузом своих решений и своей правды. Оба знали, что не смогут убедить другого. Но всё же продолжали говорить. Не чтобы переубедить, а чтобы быть услышанными.

– Ты боишься, что генерал окажется хуже, – сказал Жоэль. – А я боюсь, что никто никогда не попробует стать лучше.

Он говорил не громко, но в голосе было то, что не нуждалось в доказательствах – личная боль. Не вычитанная в книгах, не усвоенная из идеологий – своя, от семьи, от соседей, от улиц, по которым он ходил с детства и видел, как исчезают лица, как исчезает надежда.

– Когда я был маленьким, – продолжил он, – я видел, как жандармы избивали дядю прямо у нас во дворе. Он сказал что-то на собрании – и они пришли ночью. Я помню, как отец стоял рядом и ничего не мог сделать. А мать плакала, но молча. Молчание стало нашей привычкой. И ты хочешь, чтобы мы снова молчали?

Дюпон поднялся. Рост и сдержанность делали его фигурой спокойной, почти статуей. Но он не смотрел сверху вниз. Он смотрел прямо.

– Я хочу, чтобы вы выжили, – сказал Люк. – Чтобы вы не стали следующими, кого жгут на площади. Генералы, президенты, офицеры – они приходят и уходят. Но мёртвые – остаются мёртвыми.

Жоэль опустил взгляд. Его руки были сжаты в кулаки, но не от злости, а от напряжения, от невозможности найти ответ.

– Я знаю, что ты не враг, Люк, – сказал он наконец. – Но ты боишься мечтать. А мне больше нечего бояться, кроме того, что всё останется, как есть.

Они снова замолчали. Вдалеке закричала ночная птица. Листья зашевелились от ветерка, словно кто-то невидимый прошёл между деревьев.

– Тогда не мечтай, – тихо сказал Дюпон, отходя в сторону. – Действуй. Только помни: когда ты начнёшь стрелять – назад дороги не будет. И каждый, кого ты убьёшь, будет с тобой. Всю жизнь.

Он не дожидался ответа. Повернулся и ушёл в темноту, оставив Жоэля одного, с мачете, воткнутым в землю, и лунным светом, падающим на его лицо.

Юноша долго стоял, не двигаясь. А потом медленно вытащил мачете и, не произнеся ни слова, начал рубить сухие ветки. Словно готовился к костру, который вскоре придётся зажечь – ради света или ради пепла. Пока он ещё сам не знал.

Утро выдалось странно спокойным. Всё было на своих местах – крики детей, клевета петухов, скрип водяного пресса у соседей, пыль, поднятая ногами женщин с корзинами. Но в этом ритме чувствовалось что-то не то. Не отсутствие звука – такого здесь не бывало, а паузы между звуками. Как будто деревня знала: кто-то уезжает. Как будто само место готовилось к разрыву – молча, по-своему.

На дороге, у дома Макаса, стояли две машины – тот же пыльный джип и сопровождающий внедорожник. Обе уже были проверены, заправлены и загружены. Люк лично обошёл каждую из них ещё до рассвета, надеясь в последней мелочи найти повод остаться подольше.