По свидетельству Григория Кружкова,

Очевидно, для Германа Лукомникова не свойственна профетически-иератическая позиция поэта-пророка, свидетельствующего «толпе» об опыте своих сношений с Высшим Началом или отдающего этому Началу (в лице Бога, Государства или иной Силы) собственный голос в пользование в обмен на символические или вполне материальные блага. Несмотря на всю эксклюзивность сценического имиджа, далек наш автор и от позы модернистского поэта-сверхчеловека (воспринятой поп-культурой в форме «сверхзвезды» – и сегодня перенимаемой так называемыми «сетевыми» или «эстрадными» поэтами). Ему ближе всего третья из этих форм, за которой, если очистить ее характеристику от берестовского сарказма, угадывается постоянное удивление творца перед собственными стихотворениями – перед самопроявлением себя в такой форме, как стихотворчество.

Однако неправильно считать, что такому поэту «вообще никто не нужен»: он не вещает и не потешает свою публику – он, говоря словами другого хорошего поэта, «показывает работу родной речи в стране природных ресурсов» (Е. Фанайлова) – и желательно не одному себе. Для этого ему нужна публика, нужен читатель – и даже зритель такой работы, перед которым можно ее разворачивать, – готовый к подобному опыту. Возможно, с этим связана известная строгость Лукомникова по отношению к собравшейся на его чтения публике, которой он не разрешает аплодировать между стихотворениями или, тем более, переговариваться во время выступления. Это не поза поэта-«пророка» или модернистского иерофанта, но это условие для очень близкого – до интимности! – поэтического контакта со словом, с которым поэт идет к своему читателю. Это буквально иммерсивное поэтическое действо, причем поэтическое слово становится местом встречи не только с поэзией как таковой, но и с живой личностью, стоящей за этим словом автора. Почему поэту нужно не просто внимание, но доверие к нему как к автору со стороны публики, возможно, даже – эмпатия по отношению к нему.

Вниманием к «работе родной речи» объясняется и известный «гражданский» поворот в поэзии Лукомникова последних лет. Происходящие сегодня глобальные исторические трансформации знаменовали собой, в частности, окончание целого периода в истории русскоязычной культуры – с 1990‑х годов прошлого столетия по первое двадцатилетие нынешнего (как когда-то «черный август» 1921 года знаменовал собой завершение в России ее тридцатилетнего «Серебряного века» и начало принципиально новой, мало кому тогда понятной эпохи). Прежде всего к этим процессам оказался чуток русский язык, особенно – в своем живом, речевом бытовании, что, в свою очередь, не могло не отразиться на поэзии Лукомникова, обостренно чуткого к тому, что происходит в самых разных языковых стратах – и художественных, и идеологических, и повседневно-бытовых. Всегда присутствовавшая в его творчестве лирическая струя, может быть, не столь заметная в текстах комбинаторного или минималистического характера либо находящаяся под подозрением в текстах игровых, «персонажных», теперь проступила с бо́льшей отчетливостью. Проступила – вместе со всей болью, недоумением, негодованием, растерянностью современного человека перед происходящим с ним самим – и окружающим его миром, становящимся как будто все более «недобрым и незнакомым»: