Корпус моих стихотворений настолько разнообразен, что трудно поверить, что всё это написал один человек. Я бы и сам вряд ли поверил, если бы не знал, что это я.

И это разнообразие не слишком связано с хронологией. Отчасти связано, но главные причины не в ней. Главное – то, что в поэзии мне всегда хотелось двигаться во всех направлениях сразу.

Так что написанное мною можно поделить на множество разделов и подразделов, очень разных. В каких-то из ячеек этой таблицы окажутся тысячи текстов, а в каких-то всего лишь один или два, но все эти части важны для настоящего понимания того, чем я занимаюсь.

Читатель, как правило, сперва сталкивается с какой-нибудь одной моей ипостасью, мысленно ставит мои стихи на какую-то полочку, потом вдруг сталкивается с совершенно другой и так далее. Для кого-то я современный Чуковский, для кого-то современный Хлебников, для кого-то новый Барков… Все знают, что я минималист, и очень удивляются, натыкаясь на мои длинные стихотворения, написанные в более-менее традиционной манере. Стихи у меня в основном смешные, и эта юмористическая составляющая сразу бросается в глаза, а другие важные их свойства открываются со временем, постепенно. Кто-то воспринимает меня исключительно как автора-исполнителя, слэмера, вроде барда без гитары. Кто-то как палиндромиста (насчёт моих стихов многим кажется, что они так тоже могут, а насчёт палиндромов так никому не кажется). Для кого-то мои стихи существуют прежде всего в сочетании с картинками, – их иллюстрировали многие замечательные художники. Кое-что фактически уходит в фольклор: люди слышат это и повторяют, а позже, иногда через много лет, узнают, что я автор. В результате выясняется, что ни на какие полочки я не помещаюсь, для меня особая полочка требуется. Которую читатель сам должен ещё построить. В собственной голове.

В ранней юности я бросил писать стихи и почти не писал почти десять лет – из страха вольного и невольного подражания своим тогдашним поэтическим кумирам. К 1990 году, когда мне уже было почти 28, этот страх вдруг прошёл, и я начал фонтанировать стихами. Небольшой свод написанного ранее и сохранившегося по-своему любопытен, но это что-то такое внутриутробное. Впрочем, даже он весьма разношёрстен. А начало 1990 года – для меня точка отсчёта.

Мои поэтические кумиры к этому времени сменились, вернее, оказались изрядно потеснены неофициальными поэтами, которых я в юности почти не знал. Проблема подражания никуда не делась, но я научился с нею обращаться. Например, просто о ней не думать. Или думать так, что это не мешало, а помогало. Что-то получалось «совсем как у Олега Григорьева», «как у Пригова», «как у Введенского», а иногда – в духе моих отроческих стихов, «как у Пастернака»… Это меня уже не пугало. Ведь тот, кто похож на всех, не похож ни на кого. Не думаю, что это универсальная формула, но в моём случае она срабатывает.

Возможно, это связано с какими-то особенностями моей личности. Мне разные люди часто говорят, что я на кого-то похож, имея в виду просто мою внешность. У меня гигантский список таких моих «двойников» образовался, и кого там только нет – от Пушкина (по мнению, например, Нины Искренко) до Карла Маркса.

Кое в чём я нечаянно «изобретал велосипед». Форма, до которой я додумался самостоятельно и которая мне казалась совершенно моей, оригинальной – медитативный свободный стих, основанный отчасти на интонации, отчасти визуальный, с повторами, паузами, значимыми пробелами, пустотами, обыгрывающая расположение машинописного текста на странице, – как выяснилось через пару месяцев моего активного сочинительства, уже существовала в русской поэзии и десятилетиями гениально разрабатывалась Всеволодом Некрасовым. Другая культивируемая мною форма – сверхкраткий лирический верлибр-наблюдение, своего рода «фотография души», – Иваном Ахметьевым. Но к тому времени, когда я это узнал, я уже так раскочегарился, что это меня не остановило. Напротив, я был рад, что, оказывается, я не один такой. Как ни парадоксально, страх подражательства окончательно улетучился. Я почувствовал, что тонкие и не сразу уловимые различия в рамках очевидной схожести, как на рисунках-загадках «Найди несколько отличий», в искусстве могут быть значимы и интересны, сквозь эту рябь схожести-несхожести проглядывает собственное лицо. В то же время всё это стимулировало и другие стороны моего сочинительства, подталкивало делать именно то, что мне хотелось и о чём я уже сказал: идти во всех направлениях сразу.