Впрочем, отдает дань Лукомников и предельно минимализированным формам: у него есть не только стихи-одностроки, но и однословные, часть из которых он собрал в книгу «Слова Германа Лукомникова» (2003): само название таково, что не сразу поймешь – речь о высказываниях поэта, о придуманных им авторских неологизмах – или о собранной им коллекции слов, например:
или:
В звучание – и в значение таких однословных стихотворений он предлагает читателю вслушаться, как обычно вслушиваются в смысл обычного стихотворения. Но со свойственной ему привычкой идти до конца, до упора, Лукомников предлагает читателю и целый набор «one-letters poems»11 – стихотворений однобуквенных, например:
или
при всей своей малости дающих богатое поле для интерпретации («Э! сказали мы с Петром Ивановичем»). Или – стихов из одних знаков препинания, например:
(прочтите – и возможно, знакомая детская песенка зазвучит в вашей памяти, хотя возможны и иные интерпретации этого опуса). Произведение может быть и из одного знака препинания: «одноточечное» стихотворение Бонифация даже вошло в «Антологию одноточечной поэзии» под редакцией П. Митюшёва (1991). Почти обязательной для поэтики Лукомникова антитезой такого рода предельной минимализации являются его объемные «парадигматические» тексты, разворачивающие конкретный художественный ход или прием на большом словесном материале – например его «Хореический набросок обратного словаря двусложных фонетических кругосдвигов»12 или представленную в настоящем издании поэму «Букволюбие, или Телефонная книга».
Впрочем, не все поэтические опусы Лукомникова вербальны:
Как заправский авангардист или, как минимум, наследник авангардной линии отечественной поэзии, Лукомников нередко выходит за границы собственно словесного искусства поэзии в смежные области искусства поэзии визуальной («для глаз») или аудиальной, сонорной («для ушей»), плохо поддающейся фиксации на письме (как в данном случае, поскольку для отдельных произносимых в акте авторского исполнения этого опуса звуков человечество не придумало специальных буквенных знаков).
Работая с чужой речью – как живой разговорной, так и художественной, разными способами присваивая их, Лукомников исследует границы между своим и чужим текстом, а значит и между авторством и «скрипторством» – формами использования чужого. Он и сам размышлял об устных, «речевых» и «говорных» истоках своего творчества:
Изрядная часть моих текстов – краткие каламбуры, которые, что называется, носятся в воздухе. Если бы я их не сочинил, это сделал бы кто-то другой. Подобное приходит в голову разным людям, проскакивает экспромтами в разговорах. Просто никто не записывает. <…> А я стал записывать. И вообще планомерно копать этот пласт языка. В плане авторства это зона риска. Поначалу я огорчался, обнаруживая прямые пересечения такого рода с другими авторами, но с годами смирился. Какой-то процент нечаянного повторения чужого в этом жанре неизбежен. <…> И всё же в этой сфере, по существу близкой к фольклору, к пословицам и поговоркам, я ощущаю себя не только и не столько автором, сколько каталогизатором, антологистом13.
Таким образом, Лукомников – поэт, который на уровень одной из ведущих установок своего творчества возвел проблематизацию устоявшихся конвенций, определяющих такие ключевые категории стихотворной поэзии, как границы поэтического творчества vs внеэстетической словесной игры; признаки лирического высказывания; категорию авторства и др. В поле его постоянного творческого внимания – соотношение того, кто говорит в стихотворении («поэтического субъекта»), реального автора и авторской ролевой маски и др. Творчество Лукомникова дает широкий спектр проявленности такого субъекта и скрывающегося за ним творца: от прямого лирического высказывания (иногда даже шокирующе откровенного) до игры с разнообразными масками и идентичностями, представляет различные опыты в области бессубъектной поэзии вплоть до словесных игр на границах эстетического.