– Слушай, я сразу скажу, чтобы ты знал. Когда я сюда переехала, я понятия не имела, что ты будешь нашим соседом, – говорю я. Вернее, выпаливаю на одном дыхании. – Я даже не знала, что твое настоящее имя Джереми. Если бы Харпер сказала «Джесси», я бы сразу насторожилась. Задала бы больше вопросов, попыталась бы выяснить. В смысле, откуда мне было знать, что твое настоящее имя Джереми? Я слышу имя Джереми, и мне представляется профессор истории в галстуке-бабочке. Зачем ты сказал, что тебя зовут Джереми? Ты ввел меня в заблуждение. Ты сам виноват. Если бы я знала, что это ты, то нашла бы другое жилье. Я никогда добровольно не стала бы жить с тобой в одном доме. Я даже не знала, что ты собираешься переехать в Мельбурн – это всегда была моя мечта, о чем тебе, кстати, известно. Но теперь уже поздно что-то менять, и, чтобы избежать лишних драм, я предлагаю…

Я умолкаю и делаю глубокий вдох. Ладно, план «Снежная королева» провалился. Меня занесло не туда, в сторону полного вербального краха. Но все еще поправимо. Мне надо взять себя в руки и твердо стоять на своем. Я незаметно сглатываю слюну и понижаю голос, чтобы убрать из него нотки истерики:

– Я предлагаю вести себя друг с другом по-дружески, когда рядом будет Харпер, – говорю я, скрестив руки на груди.

– Погоди, – говорит Джесси. – Я хочу уточнить. Ты услышала имя Джереми и решила, что будешь жить в одном доме со старым профессором?

– Почему сразу со старым? С молодым.

Я уже сто раз пожалела, что упомянула об этом профессоре.

Джесси задумчиво хмурится:

– В галстуке-бабочке?

– Да. И в твидовом пиджаке. С кожаными заплатами на локтях.

– Я смотрю, ты потратила много времени, представляя этого профессора Джереми, – произносит Джесси, пряча улыбку в уголках рта.

– Я представляла его как наставника, – говорю я, поджав губы.

На самом деле мне представлялся элегантный красавец-аспирант с густыми длинными волосами и в галстуке-бабочке; начитанный интеллектуал с правильной речью и аристократическим британским акцентом. Каждый вечер он приносил бы мне чашку крепкого чая, я отрывалась бы от учебников, и мы с ним вели бы шутливые, но глубокомысленные разговоры о Хемингуэе или каком-нибудь другом мертвом писателе, которого я еще не читала, но никому не обязательно об этом знать.

– Я так и подумал, – говорит Джесси.

– В любом случае план такой: в присутствии Харпер мы притворяемся чуть ли не лучшими друзьями. Этот год мы продержимся, а потом…

Он опять меня перебивает:

– Я тебе говорил, что меня зовут Джереми.

– Нет, не говорил.

– Говорил. Мы сидели вместе в школьном автобусе, и ты сказала, что, если когда-нибудь издадут твою книгу, ты возьмешь псевдоним. Имя бабушки. Кажется, Эвелин или как-то похоже. Потому что тебе жутко не нравится твое имя, хотя у тебя очень хорошее имя. А я сказал, что если когда-нибудь издадут мою книгу, то пусть она выйдет под моим настоящим именем. Джереми.

Он прав. Воспоминания мгновенно пробуждаются. Я помню не только тот разговор. Я помню, как мы сидели, повернувшись друг к другу, соприкасаясь локтями. Уроки закончились, мы ехали из школы домой. Нам было по четырнадцать, наша дружба была совсем новой, волнующей, яркой, как бывает, когда внезапно и неожиданно встречаешь кого-то, с кем тебе хорошо и легко, и кажется, что вы можете говорить вечно и вам никогда не будет скучно вдвоем.

Я гоню это воспоминание прочь.

И говорю, глядя в сторону:

– Я такого не помню.

Он отвечает:

– Ну ладно.

Кажется, он мне не верит.

Потом он вдруг спрашивает:

– А когда Харпер нет рядом?

– В смысле?

– Ты сказала, что в присутствии Харпер мы притворяемся лучшими друзьями. А когда мы с тобой дома одни, что мы делаем?