Мы глядим друг на друга, и на секунду – всего на секунду – у меня мелькает совершенно нелепая мысль, что мне хочется плакать. Я вонзаю ногти в ладони и говорю, хмуря брови:

– Мы с тобой не замечаем друг друга.

Он кивает и убирает волосы за уши.

– Ага. Значит, если Харпер нет дома и я вхожу в кухню, а там сидишь ты, я должен в прямом смысле слова тебя не заметить, как будто тебя там нет, или мне все-таки можно хоть что-то сказать?

– Тут надо смотреть.

– Что смотреть?

– Что именно ты собирался сказать.

– Скорее всего, я скажу просто «привет». Или «прошу прощения», если мне надо будет тебя обойти, чтобы открыть холодильник. Может быть, даже спрошу, как дела, если мне хватит смелости. – Он произносит все это с серьезным видом, но в его глазах пляшут смешинки. Для него это шуточки. Он надо мной смеется.

– Это приемлемые варианты, – говорю я, старательно сохраняя бесстрастное выражение на лице. – Но никаких уточняющих вопросов. Если ты спрашиваешь у меня, как дела, я отвечаю «нормально», и на этом мы и останавливаемся.

– Может быть, мне предоставить тебе полный список всего, что я мог бы сказать, чтобы ты одобрила его заранее?

– Да, – говорю я без тени улыбки. – И чем скорее, тем лучше.

Пусть теперь он беспокоится, шучу я или нет. Пусть поволнуется, как далеко я готова зайти. Пусть попотеет.

Он издает тихий смешок и качает головой.

– Да ладно, Брук.

– Что «да ладно»?

В моей жизни его больше нет, и я не позволю ему вернуться. Мы не друзья.

– В общем, я понял. Мы будем молча терпеть наше вынужденное соседство и по возможности держаться друг от друга подальше. – Он вздыхает и поднимается на ноги.

Я тоже встаю. Мне не хочется, чтобы он надо мной возвышался, когда я сижу. Впрочем, он все равно возвышается, даже когда мы оба стоим. Наши взгляды пересекаются, и я на секунду теряюсь. У нас что, идет битва двух воль, кто кого передавит? Я побеждаю или проигрываю? Мне нужно, чтобы последнее слово осталось за мной.

– Значит, договорились. – Я протягиваю ему руку, о чем тут же жалею. А вдруг он не захочет пожать ее, и что я тогда буду делать? О боже!

Но он пожимает руку, и мы молча расходимся по своим комнатам.

Мы с Джесси познакомились, когда нам обоим было четырнадцать лет. В середине третьей четверти в восьмом классе наша классная руководительница попросила меня показать школу новому ученику. Мне часто давали подобные поручения: опекать новеньких, собирать листочки с контрольными и относить их на учительский стол, читать вслух всему классу, если учителю надо куда-нибудь выйти посреди урока.

Новенький мальчик (это был Джесси) стоял, привалившись плечом к дверной раме, и ждал меня. Он уже тогда был высоким, но долговязым, худым и нескладным, как это часто бывает с подростками, чьи тела еще не сформировались до конца, а они сами пока не освоились в новом теле, которое резко вытянулось в длину чуть ли не за одну ночь. Я знаю, что это такое. Мой скачок роста случился еще в пятом классе. В последние годы в начальной школе я была самой высокой девочкой во всей параллели, чувствовала себя каланчой, выставленной напоказ, старалась соответствовать ожиданиям тренера нетбольной команды, считавшим, что из меня выйдет отличный вратарь, слегка сгибала колени на всех групповых фотографиях и делала вид, что мне все равно, когда у меня с изумлением спрашивали, точно ли я младшая сестра Лорен.

Я провела Джесси по школе. Он сказал мне, что раньше жил с мамой, а теперь переехал к отцу, но сказал таким тоном, что сразу стало понятно: лишних вопросов лучше не задавать. Поэтому я сразу сменила тему и рассказала о своем рейтинге учителей – от самых хороших до тех, кто может позволить себе откровенно женоненавистнические замечания.