Ван ехал домой. Его освободили – это устроил Пауэрс. Для других членов банды Бутч ничего сделать не мог. Правда, Пауэрс обещал приглядеть за Элзи. А Бутч принял решение, набил деньгами седельные сумки и поехал из Солт-Лейк-Сити в Сёрклвиль[6].

В полумиле от фермы он стреножил лошадь и отпустил ее попастись и отдохнуть. Остаток пути он прошагал пешком, в лунном свете, с мешком денег за плечом, обливаясь слезами. Если он сам отдаст им деньги, они их не примут. Они знают, откуда он берет деньги. Но если он просто оставит деньги там, где они их потом найдут, если никаких объяснений не будет, то, возможно, они их возьмут. Он хотел, чтобы они взяли эти деньги. Особенно мать. Она заслужила хороший дом, с крыльцом и креслом-качалкой. Пусть отдохнет и забудет все горести. Пусть глядит на долину, которую оба они так любят, и поет свою песню.

Он помнил все слова – и про утонувший корабль, и про упавший дуб, и про любимого, что «меня позабыл». Ма говорила, что слова в этой песне страшно старые и каждое новое поколение певцов переделывает их на свой лад. Песня напоминала ей о крае, где она родилась, о том, как она пересекла океан и равнины.

– Ты из сильного, доброго племени, Роберт Лерой Паркер, – вечно твердила она, убеждая и его, и себя. – И эти голубые глаза не твои. Они мои, и моего отца, и моего деда. Это глаза Гиллисов. У нас всегда были такие, с самого начала времен. Не дай этой голубизне померкнуть, как меркнет рассветная роса.

Так она намекала, что пора ему найти хорошую девушку, остепениться, завести детей. Он этого не сделал. Материнские голубые глаза достанутся кому-то другому. У Энн Кэмпбелл Гиллис Паркер было еще двенадцать детей, они-то и подарят ей внуков.

Он глубоко вдохнул горный воздух, напоенный запахом полыни. Мешок с деньгами он оставил в амбаре – там его наверняка отыщет отец. А в лейке, которой пользовалась Ма, в ее перепачканных садовых перчатках, он упрятал еще пачку банкнот. Ма заберет деньги.

Потом он вернулся обратно, к своей стреноженной лошади, ни с кем не увидевшись, и поехал на север. Так лучше. Если бы он объявился, если бы повидался с ними, они бы загрустили. И это никому не пошло бы на пользу.

Материнская песня всю дорогу звучала у него в голове. «Ох, плачь, плачь же. Любовь красива».

– Зачем же плакать, Ма? – спросил он когда-то.

– Затем, что тоска и горе чересчур велики, и остается только лить слезы, – отвечала она.

– Как в Библии? Когда там говорится про плач и скрежет зубов?

– Может, и так. Но плачем мы чаще от боли, чем от злости. От того, что мы любим, а нас предают.

Он научился играть эту песню на губной гармошке и сыграл ее в день рождения Ма, в год, когда ушел из дома. Она плакала и просила сыграть еще, и еще, и еще, пока Па не пригрозил, что навсегда запретит им петь и играть «Ох, плачь же, плачь же».

– Я тоже терпеть не могу эту песню, – сказал тогда Ван. – Никогда ее не понимал. Все плачешь и плачешь. Весь чертов день напролет.

То, что Ван не понимал песню Ма, о многом говорило.

Бутч принялся насвистывать, хотя и не стоило сейчас этого делать. Но он припомнил все слова, до самого конца.

В середине дня он заметил, что к его убежищу приближается всадник. Вот только он был один и ехал не с той стороны. Узел в животе у Бутча затянулся, а предвкушение сменилось ужасом.