Бабушка русского флота Антон Антонов

Начало ночи, зима, 1702 год. Луна поднимается над зимним лесом, отбрасывая прохладные отсветы на древние сосны. Их ветви, покрытые снегом, напоминают неподвижные фигуры, охраняющие тихую дорожку, ведущую к небольшому поселению у реки Дон. Ночной воздух прозрачен и прохладен, напитан горьковатой смесью хвойного аромата и запаха реки.

Лунный свет, словно жидкий металл из царских плавилен, стекал по коре вековых сосен, превращая болотистую тропу в серебристый ручей. Гаврила Степанович Бушуев, лучший литейщик Воронежского адмиралтейства, шагал, сгорбившись под тяжестью ноши, и каждый его вдох вырывался клубами пара в ноябрьскую стужу. Его потрескавшиеся губы шептали проклятия, перемешанные с православными молитвами – на всякий случай.

Холщовый мешок за его спиной странно пульсировал, будто в нем билось живое сердце. Диковина, выменянная три часа назад у странного купца в таверне «Гармошка», стоила ему последнего слитка меди – запаса на всю зиму. Но когда тот тощий тип с глазами, как у ночной совы, продемонстрировал возможности штурвала…

Гаврила остановился, опершись о сосну. Пальцы сами собой развязали мешок. Штурвал, выточенный из черного дуба, казалось, впитал в себя свет тысяч лун. Его латунные вставки сверкали странным зеленоватым отблеском, а восемь рукоятей были отполированы до зеркального блеска – явно не руками матросов.

«Царь Пётр за такие штуковины целые деревни дарит», – вспомнились слова купца. Тот поправлял свою фламандскую шляпу с выцветшим павлиньим пером, и его пальцы казались слишком длинными, слишком гибкими… «Да только руль твой, друже, не корабли направляет, а сквозь бури времени…»

Гаврила фыркнул, смачно плюнув на подмерзшую хвою. В свои пятьдесят три он знал толк в трех вещах: звоне якорных цепей, песнях матросов у вечернего костра и том, что всякие заморские штуки – одна бесовщина. Но медный слиток уже отдал, а значит – надо пробовать.

Его лачуга у самого уреза воды пахла смолой, дегтем и ромом – тем самым, ямайским, что он припас для особого случая. Дверь скрипнула, будто нехотя впуская хозяина. Гаврила швырнул мешок на стол, за которым когда-то сиживал сам царь Пётр, когда инспектировал строительство первых галер.

"Ну, покажись, красавец", – проворчал литейщик, вываливая штурвал на стол. Дерево глухо стукнуло о дубовую столешницу, и в тот же миг в лачуге стало душно, будто перед грозой. Гаврила достал из-под пола бочонок, отпилил крышку топором и налил полную медную кружку.

Ром обжег горло, но не согрел. Рука сама потянулась к штурвалу. В тот миг, когда его пальцы коснулись лакированных рукоятей, Гаврила вздрогнул – дерево было теплым, как живое.

Тени на стене ожили.

Сначала он подумал – отблески пламени. Но тени танцевали не в такт огню в очаге. Они колыхались, как волны во время шторма, и вот уже не тени это были, а целые моря, вздымающиеся на бревенчатых стенах. Гаврила увидел корабли – но какие! С алыми парусами, сотканными, казалось, из самого света, с корпусами, выточенными из лунного серебра…

А потом пришел Ужас.

Железная громадина без мачт, длиной в три церковных собора, извергая черный дым, прорезала волны. Ее рев напоминал тысячу кузнечных молотов, бьющих по наковальне одновременно. На борту мерцали огни – не факелы, нет, а ровные, холодные, как лунный свет, но куда ярче.

«М-морская нечисть…» – прошептал литейщик. Его пальцы прилипли к штурвалу, будто примерзли. Кружка с грохотом упала на пол, ром растекся по половицам кровавой лужицей.

Где-то в глубине кошмарного видения что-то щелкнуло. Железный монстр развернулся, и Гаврила увидел надпись на его борту: «ВОРОНЕЖ» – но буквы были какие-то неправильные, угловатые.

Последнее, что он успел подумать – что царь Пётр заплатил бы за такой корабль не деревнями, а целыми губерниями…

На рассвете его нашли матросы, шедшие на смену. Лачуга была заперта изнутри. Когда выломали дверь, первое, что бросилось в глаза – лицо Гаврилы. Оно застыло в гримасе, в которой смешался ужас и… восторг. Его пальцы впились в грудь, будто пытались вырвать собственное сердце.

Штурвала в лачуге не было.

Лишь следы на полу – отпечатки сапог с каблуками (голландский фасон, как у царских корабельных мастеров). Да лужица засохшей смолы у порога, в которой, если приглядеться, можно было разглядеть отражение…

…огромного железного корабля, исчезающего в тумане. А на столе, среди опрокинутых кружек, лежала медная пластинка с выгравированными словами:

«Воронеж. 2025 год».

Воронеж, декабрь 1948 года.

Дом №17 на улице Авиастроителей отличался от других не только табличкой «И.Н. Кузнецов, главный инженер завода №64», но и странными звуками, доносившимися из открытых окон даже зимой. Здесь вместо привычного звона посуды слышался ритмичный стук молотка по металлу, а вместо радиоспектаклей из репродуктора лились доклады о летных испытаниях новых моделей.

В крохотной детской, где обои украшали не зайчики с мишками, а схемы аэродинамических профилей, стояла необычная колыбель. Ее сколотили из дюралевых листов списанного Ил-2 – того самого, что Илья Николаевич когда-то лично выводил из пике под огнем немецких зениток. Над кроваткой вместо традиционного мобиля висел настоящий авиационный пропеллер, на его лопастях болтались:

● 

Миниатюрный гаечный ключ (подарок слесарей цеха №3)

● 

Крошечный ватерпас (сделанный специально токарями КБ)

● 

Болтик с красной ленточкой – первый, что затянула Анна Михайловна на первом собранном ими вместе самолете

В маленьком доме Кузнецовых на улице Авиастроителей всегда пахло чем-то необычным. Воздух был пропитан ароматом авиационного лака и жареных пирожков, что так аппетитно вился из кухни, где Анна Михайловна, заботясь о доме, вытирала руки о комбинезон, все еще испачканный машинным маслом. За окном мело снежное танго, а в доме, как и полагается на улице, имя которой несло в себе отголоски авиации, царила атмосфера легкости и стремления к высотам. Это был дом, в котором смело сочетались техническая строгость и теплота человеческих чувств, и где каждый уголок напоминал о небе.

– Ну что, командир, – Илья Николаевич, главный инженер Воронежского авиазавода, с нежностью поднял дочь, завернутую в покрывало с синими схемами аэродинамических труб. – Сегодня у нас на повестке дня характеристики нового истребителя. Скорость – семьсот километров в час, потолок…

– Илюша, перестань! – засмеялась Анна Михайловна, снимая летные перчатки. Ее голос был легким, словно шепот ветра, когда она устала, но счастливо покачала головой. – Ребенку сказки надо рассказывать.

– Это и есть сказка, – с улыбкой ответил Илья Николаевич, ткнув пальцем в чертеж, который висел на стене. – Видишь, Ларочка? Это «Ла-15». Когда ты вырастешь, таких птиц будем делать десятками.

Он внимательно смотрел на маленькую дочурку, словно представляя, как в будущем она будет смотреть на эти чертежи, как с радостью будет разбираться в схемах и уравнениях, станешь частью того мира, в котором авиаторы с гордостью строили небесные машины. Как бы он ни старался, Илья знал – для его дочери эти слова станут не просто рассказы о работе отца, но частью ее собственного восприятия мира. И он был готов передать ей все, что знал сам, ибо для него не было более важной цели, чем эта.

В комнате стояла тишина, и только едва слышное потрескивание печки нарушало покой. За окном все так же падали снежинки, покрывая землю пушистым ковром. Но для Ильи Николаевича этот снег был не просто зимней порой – он был как полотно для будущего. Тот самый легкий, неуязвимый и беззаветно чистый, как их мечта о небе.

Анна Михайловна обняла мужа, улыбаясь. Она знала, как важен для Ильи этот момент, эта тихая жизнь, где все – от обшивки старого самолета до колыбельного мобиля – было связано с его призванием. Мечта о небе, как и о том, что из-за оконной рамы когда-то вырастет то, ради чего они с ним столько лет трудились, была не просто их общей целью. Это была жизнь, в которую, без сомнения, они привели свою маленькую Валерию.

Утро было морозным, но теплым в своем уюте. Печка тихо потрескивала, и легкие лучи зимнего солнца, словно пробиваясь сквозь окно, рисовали золотистые полосы на ковре. В доме Кузнецовых царил привычный порядок – не столько уклад, сколько музыка повседневной жизни, звучавшая в каждом движении, в каждом взгляде. Здесь не было пустых слов и лишних жестов – все было обосновано, каждый предмет, каждый звук и даже пауза между словами.

Двухлетняя Валерия стояла на ковре, немного шатаясь, еще не уверенно держа баланс на своих маленьких ножках. Она тянулась к блестящему предмету на столе – чему-то, что манило её любопытство, привлекало ярким металлическим светом.

– Не-не, малыш, – сказал Илья Николаевич, тихо, но уверенно, подхватывая дочь на руки и отбирая у нее титановую заклепку. Она была тяжелой, холодной на ощупь и совершенно неподобающей для детской ручки. – Это не игрушка.

С быстрым движением он протянул ей не менее интересный, но гораздо более безопасный объект – бракованный клапан двигателя АШ-82. Этот клапан был ничем не хуже для маленьких ручек, а может, даже и более подходящим для будущего механика. Он был небрежно отполированным, с шероховатой поверхностью и следами работы, что лишь добавляло ему очарования в глазах девочки.