– Пошли, – сказал я. – Здесь мы долго не выдержим.

Коренастый кивнул.

Девушки – без слов.

Худой подошёл ближе, поправляя куртку. Он тоже что-то видел в зеркале – по его лицу пробежала тень, но он ничего не сказал.

Мы вышли в коридор. Свет за дверью был серым, пульсирующим. Как будто здание само дышало.

– Что дальше? – спросила одна из девушек. Та, что всё ещё держалась на адреналине. Голос срывался.

– Мы найдём выход, – сказал я, почти автоматически.

Но сам знал – здание не выпустит нас, пока не решит, что мы – “прошли”.

Мы шли мимо старых кабинетов, сломанных лифтов, дверей, покрытых граффити, которые двигались, если долго смотреть.

На одной двери было написано:

«ГОВОРИ ШЁПОТОМ – ЗДЕСЬ ВСЁ СЛЫШИТ.»

Мы замерли.

Худой подтолкнул дверь – она открылась.

Внутри была детская.

Цветные стены. Пластиковые стулья. Игрушки.

Но всё… покрыто слоем пыли, как вековым.

На полу валялась плюшевая кукла.

Я наклонился – на ней не было глаз. Просто гладкое лицо, как у маски.

– Кто-то здесь жил, – прошептала одна из девушек.

– Или живёт, – добавил коренастый, указывая на стол.

Там стоял стакан с водой.

Полный. Без пыли. Свежий.

Мы развернулись сразу.

Из детской – тихий стук.

Как будто кто-то медленно постукивал ногтем по дереву.

– Идём, – сказал я.

Мы ускорились. Коридоры стали шире. Стены – темнее.

На полу появилась вода. Сначала лужи. Потом – слои.

Под ногами чавкало.

Вода пахла железом и лавандой. Противный, сладкий запах.

– Это всё… снизу, – пробормотал худой. – Здание течёт.

– Нет, – сказал я. – Оно плачет.

Мы дошли до широкой двери с символом.

Тот же, что был у людей в чёрных масках – перевёрнутая “R” с точкой.

Я толкнул дверь. Она поддалась.

Внутри – зал.

Огромный. Полукруглый. В центре – пьедестал, и на нём что-то, накрытое тканью.

Туман клубился даже здесь.

На стенах – экраны. Но не современные – словно старые ЭЛТ-мониторы, толстые, с мутным стеклом.

На каждом – наше изображение.

Кадры из коридора. Из зала. Из зеркала. Из детской.

Мы наблюдали за собой.

Кто-то уже видел нас. Всё. С самого начала.

– Это невозможно, – прошептала девушка.

– Это не запись, – сказал коренастый. – Это сейчас.

На одном из экранов я увидел себя, стоящего у пьедестала.

Я поднял руку, чтобы сорвать ткань.

Я в настоящем – не двигался.

Я на экране – тянулся.

– Нет, – сказал я. – Не трогай!

Но экран – не слушал.

Я увидел, как моя копия сдёрнула ткань.

И то, что лежало под ней… было моё лицо.

Свежее. Розовое. С закрытыми глазами.

Как будто я – спящий.

Как будто всё это – кошмар, который снятся мне.

Я шагнул назад.

Экран погас.

Все экраны погасли.

Свет исчез.

И тогда – тишина сжалась.

Не просто наступила. Она пришла.

Как будто кто-то наложил ладони на уши Вселенной.

Мы не слышали своих шагов. Не слышали дыхания.

Звук ушёл.

– Я… – попыталась сказать девушка, но губы двигались без звука.

Коренастый хлопал себя по груди, как будто что-то сломалось внутри.

Мы стали беззвучными.

Безмолвие – это не отсутствие слов. Это когда даже мысль глохнет.

Ты открываешь рот – и нет даже эха.

Мы бежали.

Потом – шли.

Потом – ползли.

Город стал тише. Не в смысле звуков – их было достаточно: ветер, стуки, хлюпанье, где-то вдалеке что-то падало или скрежетало. Но тут тишина была глубже. Как будто кто-то нажал на что-то внутри тебя и выключил всё лишнее. Мы не разговаривали. Не потому что не хотели – не могли. Голоса будто остались позади, где-то в коридорах, среди жужжания ламп и шороха лапок.

Каждое наше движение теперь было жестом без слов. Поворот головы – как вопрос. Взгляд – как ответ. Мы не знали, сколько времени прошло. Часы на телефоне показывали 04:13, но заряд уходил с каждой секундой. Будто он разряжался не от использования, а от близости к этому месту. Как будто даже технологии понимали, что здесь им делать нечего.