Но теперь – не в воду.

В чужие воспоминания.

В лица, которых не знал, но которые помнили меня.

И что-то… ждало внизу.

…

Рывок

Резкий толчок – и я уже не я.

Руки – чужие.

Голос в голове не мой.

Пальцы другие – длиннее.

Руки – чуть загрубевшие, с тонкими шрамами у костяшек.

Тело – выше, массивнее. И ощущения… как будто я смотрю из глубины, как пассажир, заточённый под кожу.

Мир дрогнул, как старая пленка, отмотанная назад, а потом – вперед рывком.

Перед глазами – вспышка. Белый свет, будто кто-то раскалённым железом провёл по внутренней стороне век.

Голоса.

Приказ. Жёсткий, сжатый в зубах.

– Зачистка. Быстро, без следов.

Я двигаюсь с остальными, будто давно умею это делать.

Знаю, где носок сапога встретит дерево, как развернуться, чтобы прикрыть слева. Всё – как рефлекс.

Но внутри – паника: Это не я. Это не моё тело. Чьи руки тянут спусковой крючок?

Мы – группа вооружённых.

Не мародёры. Мы – зачистка.

Идём чётко, слаженно, будто это не впервые.

Всё в теле знает, куда шагать, когда прицеливаться, когда дышать тише.

Но моё сознание – как запертый наблюдатель внутри.

Я кричу в пустоту, но никто не слышит.

Мы заходим в дом.

Деревянный, обветшалый. Краска облуплена, стёкла выбиты.

Он выглядит брошенным, мёртвым – но пахнет свежим дымом.

Сквозь дощатые полы проходит скрип – не от нас.

Мы стреляем первыми. Несколько фигур падают.

Кровь на стене – пятно, будто нарисованное.

Тишина после выстрелов странная. Плотная, вязкая.

Как будто этот дом не принял то, что в нём произошло.

Не хотел.

Он сопротивлялся.

Командир – крепкий мужчина с седыми висками – сжимает губы в линию.

– Нас подставили.

Голос спокойный, как диагноз.

Один из бойцов – молодой, с веснушками, явно из тех, кто не должен был оказаться здесь. Он, по ошибке, выходит на улицу.

Щёлк. Один выстрел. Падает.

Как мешок с песком.

Я стою и не могу моргнуть. Внутри что-то обрывается.

Мы – всё. Мы не сущности. Нас больше нет.

Командир только хмыкает.

– Всё. Нас больше нет.

Я сажусь на ступени крыльца. Спина – к шершавой доске, пахнущей гнилью и солнцем.

Пальцы дрожат. Голова – шумит. Внутри – образы. Смотрю вперёд – туда, где ржавеет автобус. Советский, как из школьных фильмов.

Он будто дожидается тех, кто уже никогда не вернётся домой.

И тут всплывают лица.

Дедушка. В свитере. Лицо тёплое, родное. Молчит, но от него пахнет печкой, печеньем, старым деревом.

Маленькая девочка – сестра? – лет семи, с осьминогом под мышкой, в пижаме. Говорит тоненьким голосом:

– Обещай вернуться.

НО Я НЕ ЗНАЮ ИХ. ПОЧЕМУ ЖЕ ВНУТРИ ВСЁ РАЗРЫВАЕТ ТОСКОЙ?

…

Мы сбежали. Ушли. Прятались.

Потом нашли других. Потерянных, как мы.

И вот – особняк.

Он стоял на берегу. Огромный, светлый, весь из стекла, дерева и воздуха.

Дом, в котором ты хочешь жить, но понимаешь: не можешь. Потому что он не твой. Он чьё-то прошлое.

Мы вошли.

Внутри пахло сухой мебелью и солью.

Пахло чужими воспоминаниями.

Было тепло. Не физически – эмоционально.

Люди говорили.

Смеялись.

Делились историями, хотя знали: утром всё может исчезнуть.

Я ходил по дому. Ощупывал глазами стены, книги, полки.

Они были как декорации – слишком идеальные.

Я подошёл к шкафу.

На нём стояло фото.

Мужчина, женщина, ребёнок. Улыбаются. Слишком красиво. Так, как улыбаются на рекламах, когда никто не смотрит.

Я почувствовал, как по горлу прошлась пустота.

На кухне – блокноты. Детские.

Розовые, голубые, в стикерах и каракулях.

Открываю один – там солнце и домик.

Дальше – записи от руки, как голос ребёнка, пойманный в бумагу.

«Мам, я была хорошая? Я скучаю. Я скучаю.»

Рядом оказалась девушка с тёмными волосами.

Смотрит. Тихо говорит:

– Мило.

Это было единственное тёплое слово.