Началось всё с того, что с коллективизацией как—то не заладилось. Насильно вроде никого не принуждали обобществляться, но ограничения разные возникали – и со сбытом сельхозпродукции, и с закупками, и многим другим. Бумажки там разные теперь требовались, разрешения, подписи. И в город теперь сразу не переберёшься, если кому жизнь такая не по душе, так как требовалось паспорт новый выправить, а для того нужно получить согласие всеобщее на сельской сходке, собранием теперь называвшееся.

Поначалу происходившее Николая не коснулось: гнал себе мёд потихоньку и гнал, на рынок возил, где можно купить всё, что душе угодно, либо обменять на продукты необходимые. Только продукты начали понемногу пропадать – результат объявленной новой властью продразвёрстки, которая аккурат на неурожай пришлась.

Зерно изымалось повсеместно, городу оно нужнее, оставляли только семенной фонд (на будущую посевную), а потом и его забрали – мол, знаем мы вас, припрятано небось, так что обмениваться стало затруднительно, ибо не на что.

На возражения сельских тружеников новоявленные Навухудоноссоры, посмеиваясь и поскрипывая кожаными куртками, неизменно отвечали:

– Знаем мы вас, беднотой прикидываетесь, а сами жируете тут, пока пролетариат загибается.

Вот тогда и решили всей семьёй перебираться в город, скорняком или портным заделаться, благо опыт, хотя и незначительный, от отца перенятый, имелся. Оставалось с формальностью небольшой разобраться – паспорт получить.

Собрание проходило прямо на улице, собралась добрая половина села, беды ничто не предвещало: Николая знали как рачительного хозяина, Марию любили по—прежнему, дом в порядке содержался, чистота кругом, прибрано на дворе всегда – не придерёшься. Правда, был звоночек один, но Николай тому значения не придал.

А дело в том, что председателем колхоза избрали самого бедного и никчемного односельчанина, прозванного Мишкой—муравьедом (потому как завалится где—то отсыпаться, так всего его муравьи и облепят). Почему бедняка – установка такая вышла: в правление никого из зажиточных не звать, всё растащат по своим углам, а как прокладывать новую дорогу в светлое будущее? На тот факт, что слыл он горьким пьяницей и бездельником, никто внимания особого не обратил: оговор сплошной, языки злые, мало ли что брешут кулацкие подголоски. Николая же отнесли к крепким середнякам, а их вроде решили не трогать, чтобы совсем село не разорить, тут другое указание. Страну кормить надо, не всё же на помощь заморскую, неожиданно объявившуюся, рассчитывать (вот уж чего не ждали). «Лад и согласье – первое в колхозе счастье», гласила новая пословица, официальная.

Так вот, муравьеду этому лошадь пасечника нашего приглянулась – чай не жена, можно и позаимствовать на благо всеобщее. Намекнул он перед самым собранием: мол так и так, на что она тебе, пчеловоду – знай себе трутней с матками скрещивай, да мёд потом собирай, а мне по всему селу топать приходится, землю межевать по—новому поручили, отчётность опять же возить в город, в общем, беготня сплошная, сам понимаешь.

Николай не согласился, естественно: с какого перепугу такого, ему самому по лесам и долам носиться, ульи перетаскивать, за пчёлами приглядывать, мёд вывозить – не вручную же. Нет, и всё тут, и в колхоз не пойду, чтобы за меня решали, да и не знает никто, как на пасеке дела вести. Точка!

Собрание перекатывалось людскими волнами, разношёрстая масса растекалась вокруг крыльца правления, узорчато проникая в соседние переулки – село большое, тысячи на полторы жителей. На приветствия Николая почему—то никто не реагировал, отводили глаза, вроде как не замечали, занятые разговорами. Всегда доброжелательная Анастасия отошла в сторону при приближении Николая, молодой пастушок, часто заходивший в гости, быстро перекинулся на другой край сборища, даже крёстная Екатерина – весёлая толстуха с длиннющей косой, завитком уложенной на макушке, – смотрела отчуждённо, разговор не поддержала.