Каток сплошной коллективизации, сменивший не совсем удачный эксперимент с коммунами, зацепил дальние пределы (дальние по меркам тех времён, сегодня туда можно домчаться за полдня, если встать пораньше), а заодно и семью пасечника Николая, отнесённого кем—то к крепким середнякам. Задело, правда, не очень болезненно, без перемещения по территории необъятной страны и сопутствующего клеймения вслед.

Хозяйство велось небольшое, ладное, под стать жене пасечника Марии: стройная, открытостью своей привлекательная больше, чем внешностью, доброжелательностью подкупающая: не деланым сочувствием – языком поцокать и головой покачать, а помочь всегда на деле готовая, бескорыстно, от души, с пониманием. И на посиделки вечерние с удовольствием званая: как присядет, так весь ход беседы изменится непроизвольно, незаметно как—то, без особых усилий—попыток на себя одеяло перетянуть, внимание обратить. Достаточно ей бросить пару словечек впопад, шутку острую отпустить, так весь разговор в иное русло пойдёт, может бесконечно длиться, без устали, и уходить никому не хочется.

С детства она такая, и в кого уродилась – непонятно: поговаривали, что случился грешок у бабки с заезжим красавцем—шляхтичем, вот и аукнулось во втором поколении, но то дело прошлое, давно забытое, тест на ДНК тогда не делали, да и ни к чему это.

Тот факт, что вся молодёжь деревенская на неё заглядывалась, очевиден, а потому на описание разгоравшихся вокруг нашей чаровницы страстей времени тратить смысла никакого.

С замужеством проблем изначально не предвиделось, основное состязание развернулось меж двух братьев (да и состязанием не назовешь забег этот, уж очень разные они).

Валентин, брат Николая, вальяжный такой, рассудительный, походка вразвалочку, несёт себя с достоинством, картинно, ни на кого не глядит вкось, прямо смотрит, аж боязно. Даже родители смущались – и в кого такой пошёл, непонятно. А вот Колька другой совсем: вроде бы противоположность, но неполная: весёлый, вёрткий, балагур, но глаза умные, с прищуром, а что там за ними кроется – Богу одному известно. В общем, душа любой компании деревенской, где они с Марией и сошлись, без вариантов это. Естественный отбор такой получился, и обвенчались вовремя, успели до известного поворота исторического.

Мария покладистой поначалу казалась, но что—то скрытое оставалось, внешне незаметное, внутреннее, а потому неочевидное. Вроде бы и улыбчивая, спокойная, но цену себе знает, да так, что и не поймёшь сразу. Достойно держится, мягко согласится, а недоговорённость чувствуется, зависает недосказанностью, которая обязательно даст себя знать.

Противоречиво.

Николай такой расклад не сразу прознал – бесшабашный он, лёгкий, не проблематизировал никогда, да и некогда ему стало, как семейным заделался: жизнь по—другому пошла, рассчитывать не на кого, не на родителей же – стыдно.

Доставшееся от отца хозяйство занимало небольшое пространство, частично примыкало к дому, похожему на усадебный, в то время как другая, большая часть, располагалась на опушке леса. Только застать его там можно не всегда: пасека в пятьдесят ульев регулярно перемещалась по округе: то она в поле, то на берегу речки—переплюйки, а порой и вообще за оврагами, не найти сразу. Отсюда и мёд у него разный: гречишный, акация, разнотравье, донниковый, липовый и так далее, от того зависело, как пчёлы поработают. А потом – медогонка, что сам сделал, вручную прокрутил – и на рынок, да в шинок соседний, где его в еду добавляли, повар местный дело своё знал. Что оставалось, соседям раздавал, тем что победнее, да поприветливее. Уважали его за широту души, за открытость, только длилось такое взаимное понимание недолго: как оказалось, не помнят люди добра, выпадения памяти случаются, а как другая жизнь началась, так забывчивость и вовсе одолела, хоть плачь!