Антиваксер. Почти роман Владимир Дергачев

© Владимир Борисович Дергачев, 2025

ISBN 978-5-0067-1011-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

A

В

C

D

Вместо послесловия (из материалов

ХХV – ХХVII съездов КПСС)

– Скажите, на что у Вас уходит больше времени: на обучение или на собственно работу, на реализацию задуманного?

– Я бы не стал разделять эти процессы, – задумался интервьюируемый, предпочитаю учиться в процессе работы, непрерывно, заглядывая иногда в справочники, просматривая исторические эссе, но заниматься образованием отдельно не считаю целесообразным: слишком многое хочется сделать, так что образование для меня такой, знаете ли, самоподдерживающийся процесс, Вы уж простите за тавтологию.

Беседа состоялась после длительных согласований и нескольких переносов, происходила в подвале дома—колодца, полуразрушенного, где предприимчивые бизнесмены устроили небольшое кафе в стиле лофт, покрыв старую кирпичную кладку, местами восстановленную и заштукатуренную, какой—то белой краской вроде белил, что создавало неожиданно уютную атмосферу, некое сочетание современности с патриархальностью – намёк то ли на тленность бытия, то ли на незыблемость материального.

– А что больше всего мешает: текучка, фобии, страх остаться не у дел, опасения творческого кризиса или что—то ещё? – не унималась корреспондентка недавно открывшегося радио—канала.

– Ничего из перечисленного, – грустно улыбнулся художник, не угадываете. Повторяемость событий – вот самый большой грех, из—за которого все мы фактически топчемся на месте. Порой кажется: ну вот, решил проблему, или задачу, называйте, как угодно, а она возвращается снова и снова, как навязчивая мысль или назойливое насекомое. Думал, что такое состояние свойственно только мне, а потом убедился, что многие от него страдают. И здесь главное, на мой взгляд, не пытаться переложить свои проблемы, сомнения на ближних – всё равно не поможет, пока не разберёшься сам с собой.

Интервью с некоторых пор популярным художником имело определённый резонанс. Отклики в сетях были самые разные: традиционные пожелания успеха, выражения признательности, хотя не обошлось и без недоброжелательства. Правда, хейтеров, шустрых и вездесущих, оказалось немного – так, кажется, ныне называют эту категорию с заранее сформированным мнением по любому поводу, тиражирующих одну—единственную точку зрения, не забывая, при этом, её нюансировать: обработал, и можно предъявлять на всеобщее обозрение.

Никита Остроумов (так зовут нашего героя, о котором и пойдёт в дальнейшем речь, но не только о нём), призадумался. Несмотря на доброжелательную, по большей части, тональность отзывов, во всех сквозила какая—то заданность, как будто ими дирижировали из единого центра, слегка нюансируя оттенки. Ощущение рождалось на подсознательном уровне, возникало чисто интуитивно, а интуиция его почти никогда не подводила и носила не врождённый, а скорее обретённый характер – результат прежней работы в одном из союзных министерств, где он обретался семь долгих лет, пока не осознал всю бессмысленность подобного прозябания. Поначалу и сам слегка грешил начётничеством, вынужденно, оказавшихся как бы между двух огней, с виду дружественных, а на самом деле, как выяснилось позднее, обременённых таким грузом амбиций и чинопочитания, что пришлось многим, в том числе и ему, призадуматься о своём месте в элитном учреждении, а заодно пересмотреть некоторые жизненные позиции.

Познание происходило в узком кругу случайно сохранённых друзей, некоторые из которых имели хотя и отдалённое отношение к этому миру, но много о нём наслышанные. Тогда ничего особенно нового по сравнению со сделанными им самим предположениями он не изведал. Удивляло иное: выглядевшее ранее заоблачно—невозможным и недоступным из—за пугающего многообразия оказалось на деле будничным и до безобразия приземлённым, где исход определяли симпатии и антипатии, личные склонности и сменные настроения, а порой даже время суток. То есть, как вскоре понял наш герой, за сложным крылось нечто примитивно—одноклеточное, амёбоподобное, и вызывало даже не неприятие, а просто животное отвращение.

Оставаясь неисправимым романтиком, причём с самого детства, Никита в дальнейшем так и не смог себя преодолеть: воспитанный на художественной литературе и мантрах педагогики советского периода, худо—бедно внедрявших в сознание подраставшего поколения идеалы добра и неизбежного торжества справедливости, он всегда и совершенно искренне недоумевал, сталкиваясь с суровыми реалиями бытия. Не самый прилежный ученик, но и не последний в школе, обычно старался поддерживать со всеми ровные отношения, немало удивляясь неадекватности реакции окружающих.

И всё же теперь ситуация виделась в корне иной: после долгих мытарств и рассовывания своих художественных фантазий по различным арт—площадкам, сопровождавшихся обиванием многочисленных порогов с неприступными и строгими искусствоведами, выносившими глубокомысленные суждения, неожиданный первый успех, не Бог весть какой, придавал некую уверенность. Появились силы идти наперекор, невзирая и не оглядываясь, раз что—то подвинулось в анонимных чертогах современного искусства

Но в данном случае отсутствие объяснений, которые он пытался извлечь из уверенной в своём будущем секретарши некоего объединения художников, хотя и обескураживало, но настраивало на философский лад, совершенно в данном случае зряшный.

Звонок из никуда (номер не определялся) застал Никиту врасплох.

– Товарищ Остроумов? – строго, но доброжелательно раздалось в трубке.

– Да, я, а кто говорит?

– Неважно, узнаете позже. Как настроение? – прозвучал неожиданный вопрос.

– Ещё раз спрашиваю: кто говорит? И какое Вам дело до моего настроения – Вы откуда, из благотворительной организации или..?

Найти подходящий эпитет—антитезу не получалось (у меня, кстати, тоже не нашлось бы сразу), но телефонный благодетель неожиданно по—мальчишески захихикал, причём неестественно, натужно—глумливо, всей тональностью как бы давая понять, кто ведомый в разговоре, а кто – хозяин положения. Смех неожиданно прервался, теперь голос зазвучал покровительственно—воинственно и немного глуховато, как из Преисподней (хотя кто его знает, как там с обертонами, да и вообще..).

– Слышал, что у Вас с новой экспозицией не складывается, так мы можем помочь, если пожелаете, как Вам такой вариант?

– Мы – это кто: уточните пожалуйста. Вы из галеристов или критиков? И кто Вам дал мой телефон?

– Эх, неутомимый Вы наш, – теперь прозвучало почти запанибратски, и продолжилось, – не любопытничайте и ничему не удивляйтесь, у нас большие возможности. Я представляю экспериментальную лабораторию современного искусства, назовём её так, причём с очень широким спектром интересов и большими возможностями. Можно сказать, мы вездесущи. Устраивает?!

Реплика сопровождалась новым смешком, на сей раз, правда, не столько подобострастным, сколько пронзительным, пробирающим насквозь.

Тем временем навязчивый собеседник продолжал, но доброжелательности в голосе поубавилось, обходительность пропала так же одномоментно, как и возникла, в голосе зазвучал металл (артистизма ему было явно не занимать, отметил про себя Никита).

– Вот что, дорогой мой: скоро откроется выставка, где будет совмещено современное искусство и работы прошедших веков. Такой, знаете ли, меланж, – ввернул словечко благодетель. – Вас это может заинтересовать?

И опять смешок, но уже другой, с оттенком превосходства – говоривший явно кичился своим знанием прямых заимствований из французского, усиливавшихся пониманием своей вседозволенности.

Ситуация прояснялась, речь зашла о модернистах. Если канонические художники отталкивались от образов, почерпнутых из преданий древности и библейских сказаний, то модернисты рушили традицию, заявляя, что преимущество современного искусства – в отсутствии привязки к одному художественному языку. Во главе угла оказывался материал, который должен говорить сам за себя, будь то холст, глина, камень, стекло, земля и так далее.

Нельзя сказать, что всё, происходившее в рамках традиции, устраивало Никиту: конечно, налёт времени может деформировать образы прошлого, считал он, да и воспоминания в принципе подвержены коррозии, зато полузабытые ощущения создавали пустоты в пространстве, которые требуют заполнения, что давало повод для вдохновения. Не будучи святошей, он, тем не менее, с большим уважением и даже благоговением относился к традиции церковной, в первую очередь к иконописи, где его привлекала человечность образов, пускай иллюзорных. Но как может разворачиваться диалог между классикой и модернизмом со всей его фрагментарностью, порой обретавшей комичность, он не представлял. Так что ответ прозвучал категорично, хотя и дался с внутренним надрывом – всё—таки выставляться хотелось.

– Нет, благодарю, это не для меня. Я, знаете ли, консерватор, предпочитаю канонические образы, красоту человеческого тела, пластику приданного ему музыкального импульса, внутреннего, если Вы меня понимаете, и в современности разбираюсь плоховато. Так что ещё раз спасибо, но вряд ли смогу принять участие, да и к тому же так и не понял, кто Вы – представиться не хотите на прощание?