– Не на улице же ему помирать? – просительно посмотрел Макар на Анну, взявшую дочь на руки.

– Оставайтесь, – чуть помедлив, ответила хозяйка.

Тихие сумерки опустились на Ёлошное. В редких окнах показались огоньки, мало кто полуночничал в это время, на улицах не слышны были ни девичьи голоса, ни пела гармошка – слишком неспокойное время наступило. К тому же часть жителей, недовольных постоем красногвардейцев, ушли на болота, окружавшие село и увели с собой скот, чтобы сохранить его на жухлой осенней траве от посягательств кого бы то ни было. Точно также поступали они, если в деревне появлялись колчаковские отряды. Всем военным нужны были еда, лошади, сено, разве ж на всех напасёшься? Отсиживались и в урочище Берёзовый Рям, расположенном в пяти километрах, в месте, где осенью ёлошевцы собирали клюкву. Болото это расположилось на торфяных залежах, заросло осокой и берёзой пушистой, окаймлённое плотным ивняком. Это было особенное болото, появившееся на месте бывшего озера, поросшее кустами багульника, молодыми берёзками да соснами. Время от времени прятавшиеся на болотах люди посылали в село детишек: разведать обстановку да принести еды в надежде, что в деревне чужих нет.

Родители Анны в силу своего возраста оставались дома, да и брать у них было уже нечего. Коровушки попустились еще раньше, а лошадей забрали недобрые люди в первые же дни лихолетья. Егор Васильевич сильно сдал после этого, да и годы тяжёлого труда брали своё, и тело, поддерживаемое лишь настоями дочери, отказывалось жить. Люба с тревогой смотрела на то, как угасает муж, но что она могла сделать? Детей разбросало по свету, дочери оставались рядом – в Ёлошном и соседних сёлах, а вот сыновей и зятьёв жизнь поделила на два лагеря. Одни поддержали новую власть, другие, не смирившись, присоединились к белым. Отчаянно молилась Люба и за тех, и за других, прося у Бога вразумления людям и скорейшего окончания войны. Так и жили они тихонько, не высовываясь особо, опасаясь потерять единственное, что осталось – свой дом, собственными руками выстроенный и выпестованный. Ладный пятистенок в центре села.

В доме Анны было тихо. Потрескивала керосиновая лампа, в закрытое ставнями окно стучался ветер, раскачивая куст сирени во дворе. Нюрку она отправила с Васей к родителям (ни к чему дитям видеть смерть), Макар сидел возле брата, впавшего в незабытье, а она, вглядываясь в тёмное окно, думала о том, как коротка человеческая жизнь: иной раз уходит словно песок сквозь пальцы, и с этим ничего нельзя поделать. Вспоминала Аннушка, как началось её услужение Повилики в этом доме, как определила она силу её.

– Быть тебе ведуньей, – сказала она тогда, снимая с пояса мешочек с завязками и передавая Аннушке. – Носи не снимая, береги от чужого взгляда и рук, да и сама в него не заглядывай, рано тебе ещё, придёт его час и время.

С тех пор хранился её дар под крышей бани в родительском подворье, и, следуя наказу, Анна его так и не открыла.

«И как я пойму, когда придёт время, чтобы посмотреть, что в нём,» – подумала Анна и подышала на окно. В туманной дымке, появившейся на стекле, мелькнул огонёк, как отблеск от лампы, и проскакали кони, топча ногами человека, и зажглась вдруг звезда в тёмном небе. Анна отпряла от окна и оглянулась – Макар не шелохнулся, неотрывно глядя на Семёна.

– А ведь это знак и есть, – вдруг поняла она и, поднявшись на ноги, прихватив с крючка у двери старенькую плюшевую душегрею, заспешила в дом родителей.

В тёмной бане нащупала свечу, зажгла и с нею, подвинув скамью, заглянула в тёмное пространство подкрышья. Мешочек лежал там же, где был оставлен ею в последний раз. Развязав тугие завязки, увидела Анна иконку с пол-ладони, тёмную от времени, с ликом, казавшимся живым при свете свечи. Мудрые глаза смотрели на неё, как будто утешая, давая надежду и говоря: «Иди и делай, я с тобой!»