Аннушка Марина Макерова

Все события и персонажи вымышленные. Любое сходство с реальными событиями случайно.

Зима 1897 года выдалась суровой. Снега не было до конца ноября, а морозы жали к тридцати. Жители села Ёлошное с тревогой смотрели на глубокие трещины в земле, опасаясь, что плодовые деревья и кустарники вымерзнут, трава на следующий год не взойдет, и тогда жди мор и голод в селе. 30 ноября, будто внемля молитвам людей, с утра пошёл снег. К вечеру обернулся сильной метелью и за пару часов укрыл исстрадавшуюся землю белым покрывалом. Метель выла, металась по селу, стучалась в окна и двери, а в доме Шабалиных хозяйка в муках рожала седьмого ребёнка. Спешно вызванная на роды повитуха, которую жители села за глаза называли Повилика, отряхивая снег с одежды, ворчала на хозяина дома – сорокалетнего, кряжистого да с чёрной бородой, Егора Васильевича:

– Дал бы чуток отдохнуть бабе своей, ведь седьмого рожает! Почитай, все погодки – ни отдыху, ни продыху.

Хозяин, понуро опустив голову, молчал. Роды были тяжёлыми, и любимая жена мучилась уже несколько часов.

– Вы уж помогите, Мария Ильинична, – слёзно просил он гостью, провожая её в закуток, отделённый от остальных помещений куском ткани, и грозя кулаком детям, притаившимся на печи и полатях.

– Проводил бы ты дитёв к соседям, Егор Васильевич, – сказала Повилика, бегло осматривая роженицу. – Пусть там и переночуют, – скомандовала она, доставая из холщовой сумки мешочки и пузырьки.

Мария Ильинична была необычной повитухой, не из тех, что водит роженицу по комнате, мнёт ей живот, опрыскивает заговорённой водой и открывает настежь двери, сундуки и печную трубу. Она обладала иными знаниями. Получив их в своё время от собственной матери, Ильинична разбиралась в травах, заговорах и лечила наложением рук. В Ёлошном было несколько повитух – на каждой из шести улиц. И, хотя принимать роды у женщин, не живущих там, где и повитуха, было не принято, роженицы предпочитали Повилику, считая, что рука у неё легкая, а тот факт, что при ней не случалось смертей в родах, лишь подтверждал это мнение.

Метель разошлась ещё пуще. Хозяин вернулся весь в снегу, но никто не обратил внимания ни на мужика, ни на метель. Повилика работала споро и умело: то прикрикивала на растрёпанную, измученную Любу; то заставляла хозяина дома приносить то горячую воду, то тряпки; то гнала Егора Васильевича за перегородку, не давая посмотреть на процесс родов.

К утру Люба разрешилась девочкой. Повитуха, как положено, отрезала пуповину на веретене, спрятала детское место, чтобы после закопать, обмыла ребенка и внимательно рассмотрела.

– Красивая девка будет, – сказала она. – Только вот… – и замолчала.

– Что там? – тихо спросила роженица, страшась ответа.

– Хромоногой будет. Одна нога короче другой.

– Вытянуть нельзя? – спросил, заглянувший в закуток Егор Васильевич.

– Нет, – мрачно ответила ему Повилика. – Колченогой быть судьба её, последняя она у вас. Больше рожать твоей жене нельзя, Василич, лоно не выносит, умрёт в следующих родах. А девка справная станет, видишь знак на спине?

Она показала на необычное родимое пятно.

– Знатной травницей станет, людей лечить будет. Хотя и нелегко ей в жизни придётся, много испытаний на её долю выпадет.

– На всё воля Божья, – сказала Люба, проваливаясь в благодатный сон, – а я всё равно дочь любить буду… – прошептала, зная, что Повилика ещё на три дня останется рядом.

Богатое купеческое село Ёлошное стояло аккурат на Сибирском тракте, который в России называли «великим кандальным путём». Славилось оно ярмарками, ремёслами и тем, что вокруг него располагалось целых шесть озёр: Ёлошное, Угловое, Лысаново, Коноплёное, Конево и Снегирево. Старики поговаривали, что название своё село получило от ели. Мол, единственная росла среди берёз, осин и кустарников, встречавших на берегу озера первых поселенцев. Жили в селе купцы, владеющие каменными магазинами с подвалами, состоятельные люди, державшие двадцать ветряных мельниц, торговые лавки, шесть кузниц, маслобойные заведения, и ямщики – тем работы хватало. Процветало в Ёлошном ремесло, засеивались поля, а скот лоснился блестящими боками. Не бедствующий люд на собственные средства выстроил сначала одну церковь, а в 1915 году другую, каменную, взамен сгоревшей.

Двенадцатого сентября в селе случился праздник – поднятие крестов на вновь построенный, величественный храм. День был приурочен к святому Симеону Верхотурскому. В Ёлошном в тот день открылась ярмарка, так что к девяти часам утра – к началу литургии – в каменный храм набилось народу: и из местных, и приехавших в село из соседних приходов.

Восемнадцатилетняя Аннушка Шабалина к литургии не поспела и тихонько пристроилась у входа, оглядывая лица прихожан. Статная, красивая, с чёрной косой через плечо и с улыбкой на полных губах она притягивала взгляды. Одни смотрели на девушку с вожделением, другие с завистью – всем взяла, да вот только разные по длине ноги не давали Аннушке стать желанной невестой.

Литургия закончилось, и над головами прихожан раздался колокольный звон. Начался крестный ход вокруг храма. День был солнечным, но больно уж ветреным, и Аннушка с тревогой наблюдала за тем, как освящённый крест поднимают вверх, на колокольню, где, сидя на лесах, ожидает его Анин отец. Работа ему предстояла трудная – установить крест на шпиль колокольни, – но он с присущим ему спокойствием подхватил груз и водрузил на место. Стоявшие внизу ахнули в едином порыве.

– Бог пособил, – перекрестилась Аня, боявшаяся, как бы сильный ветер не сбросил отца.

Сзади раздался обычно сопровождавший её свист парней, но Аннушка не обернулась. Строительство храма всё ещё продолжалось, а потому леса облепили не только колокольню, но и стены храма. Хромая, Аннушка поспешила встретить отца.

– Что, голуба моя, перепугалась? – спросил Егор Васильевич, прищуривая правый глаз.

– Думала, сердце разорвётся, тятя, до того я испужалась.

– Бог миловал, – улыбнулся он и добавил: – А братья твои, сестры где?

– Так на ярмонку убежали, там медведя привезли. Говорят, он пляшет и на балалайке играет.

– Так уж играет? – рассмеялся отец. – А ты чего ж не ушла?

– Тебя дождаться хотела. Эвон как ты высоко забрался, прямо к небу самому, боязно мне стало.

– Ах ты, ласточка моя, – скупой на ласку, он растрогался и сунул в руки дочери монетку. – Иди, присмотри чего-нибудь себе на ярмарке, а я пока инструмент приберу да с мужиками покалякаю. Узнаю новости, что там в Москве творится, да каковы наши успехи в войне проклятой.

Отец с болью посмотрел, как дочь переваливается с ноги на ногу, словно утка, и подумал о том, что не видать ей ни семьи, ни детей. Участь калек на селе была не завидна: вечная бобылка, приживалка в семье успешного брата или сестры. Егор Васильевич встряхнулся, выбрасывая дурные мысли из головы, и поспешил к группе что-то громко обсуждающих односельчан.

Ярмарки в Ёлошном были привычным явлением. На них съезжались люди со всей округи и приезжали купцы аж с самого Кургана, привозя с собой всякое добро. Не отставал и местный люд, предлагая на продажу молотилки, веялки, сортировки и пимы на разную ногу и, конечно же, масло с собственных маслобоен.

Аннушка спешила на площадь, когда её окликнула постаревшая Повилика. Повитуха сидела на лавочке возле каменного магазина.

– Что-то ты, душенька, совсем про меня забыла. Отчего не заглядываешь боле? – сказала она, пристально глядя в глаза девушки.

– Работы много по дому, – оправдалась Анна, с тоской поглядывая на торговые ряды.

Повилика проследила за её взглядом.

– Не о том думаешь, девка! – рявкнула сурово. – Пора тебе ремесло в руки брать! Жду завтра с утра, да пораньше.

– А тятя как же? – запротестовала Аннушка.

– А с ним разговор будет отдельный! – отрезала собеседница и добавила снисходительно: – Иди уже. Вижу, как тебе не терпится!

Оставшись одна, Повилика прошептала:

– Скоро судьба твоя переменится, Аннушка. А, впрочем, и наша тоже.

И, сжав ладонями батожок, о чем-то крепко задумалась.

Анна и не собиралась ничего покупать на ярмарке, знала, как нелегко даются деньги её отцу; а вот поглазеть на приезжих, послушать разговоры – это мило дело. Заглядевшись на яркие отрезы ткани, она споткнулась и, больно ударившись рукой, упала наземь. Из раны на руке хлынула кровь.

Тут же заплясал возле неё, дразнясь и размахивая руками, соседский пацанёнок Гришка:

– Бабка-Ёжка,

Костяная ножка,

С печки упала —

Ножку сломала!

От боли Аннушка растерялась. Сами собой хлынули слёзы…

– А ну пошёл отсюда, сиська овечья, – раздался мужской голос, и сильная рука подняла Аннушку с земли.

Разлепив мокрые от слёз ресницы, она увидела перед собой Якова, жившего на соседней улице. Двадцатидвухлетний парень женой к своим годам не обзавелся и батрачил на Паршукова – местного зажиточного крестьянина, владеющего тридцатью десятинами земли, десятком коров и лошадей, да овцами без счета. Парень оторвал подол своей рубахи так, что получился внушительный лоскут, и перемотал Аннушке руку.

– Смотри под ноги, так и зашибиться недолго, – улыбнулся он, будто не замечая уродства.

– Спасибо, – тихо ответила Анна, прижимая окровавленную руку к груди. Привыкшая к тому, что вслед ей обычно улюкают, бросаясь обидными словами, она не могла поверить, что эта добрая улыбка предназначалась ей.