– Вот сподобилась, Мария Ильинична, приехать в Ёлошное, а как маменька рассказала о вас, прямо с утра и пришла. Вы уж простите, не знала я, что отошли вы в мир иной, и простите за то, что уехала, не попрощавшись. Возвертать бы всё назад, иначе поступила бы, осталась при вас. Чужая я в городе, дыху мне там не хватает, давит, словно на груди камень тяжёлый лежит. В Ёлошном хорошо мне, спокойно, но долг замужней бабы велит мне быть при муже. Скучаю по вам, Мария Ильинична, очень, советы ваши все помню и даже применяю потихоньку, только сны одолели страшные, выть хочется. Неужто правда всё, что я вижу в них? Знаю, слышите вы меня, знак какой подайте, как жить мне с этим?

Тих и безмолвен погост, молчит Повилика, завершившая земные дела. Что ей до страданий людских? Она теперь в райских кущах, где нет боли, страха, ненависти. Не слышит она Анну и знака не подаст больше.

Поняв это, девушка поднялась и медленно побрела прочь, так и не ощутив успокоения собственной душе.

Вся в слезах и душевных терзаниях Анна вернулась домой. Отец не спал и смотрел на мир чистыми глазами – болезнь отступила.

– Тятя, – Аннушка присела к нему на кровать. – Я прощаться приехала к тебе.

– Бог простит, дочка! А зятёк-то новоявленный чего не явился, не пал в ноги, или прощение не для него? Чего покраснела? Не знаешь, что соврать? Ладно, не реви, Бог ему судья. А ты надолго к нам или только на несколько деньков?

– Как ярмарка закончится, уеду, – тихо сказала Анна.

– Значит, надо кошели тебе собрать. Приданое увезешь? Не сладко, поди, на казённом-то спать?

– Пусть, тятя, приданое дома живёт, авось, вернёмся ишшо. Не могу в городе жить, Ёлошное манит.

– Ну-ну, дело твоё. Что там в городе бают? Чего нам тут в Ёлошном ждать?

– Я, тятя, не знаю ничего, но Яков говорит…

Она оглянулась – мать возилась у печи – и, приблизив губы к отцовскому уху, зашептала.

– Значит, куда ни кинь, всюду клин? – задумчиво произнёс Егор Васильевич. – Ничё, мы всякое видали да выживали. Ты мне лучше скажи, ждать нам с матерью внука или нет?

– Да что ты, отец, – вступила в разговор Люба. – Замаял девку в конец, дай вот хоть молочка холодного испить да отдохнуть немного. Всю ночь подле тебя она просидела, а ты талдычишь: то да потому! Вот оклемаешься чуток, тебе всё мужики нашенские и расскажут. Они уж все сапоги на ярмонке стоптали, чешут языками, словно бабы!

– Но-но, ты говори да не заговаривайся! Знай своё место, – рыкнул было Егор Васильевич и тут же закашлялся, хватаясь руками за грудь.

– Тоже мне вояка нашёлся, – засуетилась Люба. – Ну-ко молочка горяченького, из печи, испей да медком заешь, оно сразу легче станет.

Анна наблюдала за родителями, и наконец-то тихая радость от увиденного поселилась в её сердце, даря надежду на то, что всё останется по-старому и жизнь пойдёт по накатанной колее, без ям и кочек.

Через несколько дней, обняв родителей на прощание и загрузив в телегу гостинцы, отправилась она обратно в город, оглядываясь, пока не скрылись за поворотом маленькие фигурки отца и матери…

Якова дома не оказалось. Вездесущая Машка доложила, мол, взял он у хозяйки расчёт и уехал.

– Куда? – растерялась Анна.

– А мне-то откуда знать? – дёрнула плечом Машка. – Мужик твой, сама за ним и следи.

Ничего не понимающая Анна выгрузила гостинцы, занесла Васятке свистульки, что привезла в подарок с ярмарки, вернулась во флигель и с удивлением увидела, что большая часть их вещей исчезла.

– Вот те раз, – подумала она. – Мало того, что ушёл, так и вещи общие с собой унёс.

Сил на слёзы совсем не осталось, и Аннушка, уставшая, легла спать. Тёмной ночью в окно их комнаты постучали.