– Жаль Повилику, – сухо ответила Анна, не отвлекаясь на излишние чувства. – Ты вот что, мамаша, созови-ка брательников, пусть баню затопят да отца с печи спустят, попробую с болячкой справиться. Да немедля, времени совсем нет.

Люба всплеснула руками, перекрестила лоб у красного угла и поспешила выполнять указания дочки.

Сама же Анна прошла к тайнику своему, где спрятаны были заветные мешочки с травами. Схорон её никто не нашёл, и всё оставалось в целости и сохранности, в том числе и мешочек, что подарила ей когда-то Повилика. Нужные травы нашлись сразу. Перетирая их в ступке, Анна с грустью думала о повитухе, только сейчас поняв, какую силу и власть над людьми она передала ученице. Вспоминала славные моменты их общения и наказы, что оставила после себя старушка.

Розовый после бани и выпоенного ему с ложки настоя трав Егор Васильевич тихо спал на кровати, а мать и дочь шептались, обнявшись и склоняя головы друг к другу, чтобы не разбудить отца.

– А дитя, что ж, не получается у вас? – по деревенской привычке спросила Люба прямо и открыто.

– Не получается, – ответила Аннушка, умолчав, что с недавнего времени начала принимать специальные настои, чтобы избежать зачатия. И дело было вовсе не в том, что она разлюбила мужа. Нет. Страшные видения собственного будущего отшептали от ребёнка.

– Не время ещё, маменька, о дите думать.

– Да как же так? – удивилась Люба. – Чай не молоденька уже, двадцатый год идёт. Или Яков порченный попался?

– Ну что ты, как можно, он у меня хороший, заботливый. Видишь, какой перстенек подарил?

– Ну, а в Ёлошное возвращаться вы не собираетесь? Стары мы с Егором стали, с хозяйством не справляемся.

– Скоро, маменька, весьма скоро вместе будем, а там – как Бог распорядится. А пока погощу у вас, тятю на ноги поставить надобно, ярмонка пять дней идти будет, успею родным воздухом надышаться да с тобой наговориться.

Егор Васильевич зашевелился, забормотал что-то во сне.

– Простит ли меня тятенька? Ведь против его воли пошла, – задумчиво сказала Аннушка, глядя на Егора Васильевича.

– Так давно простил, всё ждал, что с обозом по весне вернёшься, а оно вона как обернулось.

– Ты ложись спать, а я возле него покемарю. Вдруг ему ночью чего понадобится, а я рядом.

– И твоя правда, я-то вряд ли чем помочь смогу. Разве что воды подать, тебе ж сподручнее, – согласилась мать, с трудом поднимаясь на печь.

Тихая ночь опустилась на Ёлошное. Яркие звёзды перемигивались в небе, лениво брехали собаки, колыхая ночную тишину, где-то за околицей была слышна гармонь, и лёгкий девичий смех рассыпался по округе серебряными колокольцами. Далёкое от Москвы и Санкт-Петербурга сонное Ёлошное ещё не знало, какая каша заваривается там в крутом кипятке и как придётся расхлебывать её всей большой стране.

Утром, убедившись, что отец спокойно спит, Анна поспешила по холодку на кладбище, чтобы попрощаться по-людски с Повиликой. Деревенский погост был пуст, лишь равнодушные белые облака плыли по небу, да берёзки, высаженные вдоль ограды с её внешней стороны, переговаривались друг с другом. И тишина. Такая безжизненная, до боли в ушах и учащённого сердцебиения, враз обрушилась на кладбище, как только Аннушка прошла через ворота. Могилу Повилики она нашла быстро: ухоженная, трава выполота, сбоку вкопана скамейка и небольшой деревянный столик, – это постарались бывшие роженицы, памятуя о том, скольких детей приняла повитуха. Анна присела на скамью, положила на столик гостинчик, шанежки, что так любила старушка. Сложив руки на колени, просто смотрела на могильный холмик, мысленно разговаривая с Повиликой.