Он говорил легко, отстраненно, будто решал шахматную задачу. Он уже выстроил несколько теорий, взвесил их, отбросил слабые. И во всем этом не было ни капли сочувствия, ни грамма человеческого участия.

– А может быть, – сказал Арион, глядя прямо в его прозрачные глаза, – это послание не о тайнах Решетникова. А о тайнах семьи Ордынцевых.

Роман замер. На его тонких губах появилась тень улыбки, холодной, как свет луны на лезвии ножа.

– Это, – произнес он медленно, – уже более интересная гипотеза. Но, боюсь, и она неверна. У нашей семьи нет тайн. У нас есть мифология. А это, согласитесь, совершенно разные вещи.

Если кабинеты Кирилла и Романа были полюсами порядка, то мастерская среднего сына, Даниила, была эпицентром первозданного хаоса. Она находилась не в основном доме, а в отдельном флигеле, который когда-то служил конюшней. Даже снаружи это место выглядело как бунт против стерильной геометрии поместья. Стены были размалеваны дикими, яростными граффити, а у входа валялась гора пустых винных бутылок, похожая на стеклянный курган. Макаров поморщился, прежде чем толкнуть тяжелую, скрипнувшую дверь. Изнутри на них пахнуло смесью растворителя, масляной краски, дешевого табака и несвежего алкоголя. Это был запах творческого запоя, затянувшегося на неопределенный срок.

Пространство мастерской было огромным, с высокими потолками и массивными окнами, почти полностью заляпанными краской. Всюду стояли холсты – гигантские, агрессивные полотна, забрызганные яркими, кричащими цветами. Они изображали искаженные, мучительные фигуры, разорванные на части пейзажи, лица, сведенные судорогой крика. Это была живопись, которая не хотела нравиться. Она хотела причинять боль. Среди этого хаоса, на старом, продавленном диване, заваленном грязной одеждой, сидел Даниил Ордынцев. Он был полной противоположностью своему старшему брату. Если Роман был соткан из льда и интеллекта, то Даниил – из плоти, нервов и ярости. Копна темных, спутанных волос, щетина, горящие, лихорадочные глаза. На нем была испачканная краской футболка, а в руке он держал стакан с мутной янтарной жидкостью.

– Что еще за визит? – прорычал он, даже не пытаясь встать. Его голос был хриплым, как у рок-звезды после концерта. – Отец наслал своих ищеек проверить, не сдох ли я тут окончательно? Можете передать ему – еще нет. Но я над этим работаю.

– Полиция, – коротко сказал Макаров, показывая удостоверение.

Даниил рассмеялся. Это был короткий, лающий смех, лишенный веселья.

– Полиция! Отлично. Значит, я все-таки довел старика. Он решил упечь меня за долги? Давно пора. В тюрьме хотя бы кормят по расписанию.

– Убит Валентин Решетников, – сообщил Макаров, глядя, как изменится лицо художника.

Лицо Даниила не изменилось. Он отхлебнул из стакана и пожал плечами.

– Туда ему и дорога. Скользкий тип. Всегда смотрел на меня так, будто я грязь под его начищенными ботинками. Однажды он сказал мне, что я – «нерентабельный актив» семьи. Можете себе представить? Я – нерентабельный актив! – он снова рассмеялся, но на этот раз в смехе зазвучали истерические нотки.

Арион молча рассматривал картины. В их ярости была система. Это была не просто мазня, это была война. Война с формой, с гармонией, с реальностью, которую он так ненавидел. И в центре многих полотен повторялся один и тот же образ – огромная, темная, давящая фигура, похожая на его отца, и маленькая, корчащаяся фигурка у ее ног.

– Вы виделись с ним в последнее время? – спросил Макаров, продолжая допрос.

– С этим слизняком? Нет. Кажется. Я мало что помню из последнего времени, – Даниил обвел мутным взглядом свою мастерскую. – Я тут… в творческом поиске.