Анатомия Тени Алексей Хромов

Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.

– Евангелие от Луки 8:17

Дождь начался еще до рассвета. Арион не слышал его, но почувствовал – так чувствуют изменение давления в загерметизированной каюте подводной лодки. Воздух в спальне стал плотнее, гуще, словно в него подмешали мелкодисперсную взвесь чужой меланхолии. Он открыл глаза. Потолок был низким и серым, как небо над городом в ноябре. Всегдашний потолок его квартиры-убежища, его выверенного до миллиметра кокона. Но сегодня он давил сильнее обычного. Музыка. Ему нужна была музыка, чтобы выровнять давление внутри и снаружи. Он встал, на ощупь двинулся в гостиную, его босые ступни чувствовали прохладный, гладкий паркет как поверхность замерзшего озера. Пальцы сами нашли на стеллаже нужный конверт. Тяжелый, плотный картон. Джон Колтрейн. A Love Supreme. Ритуал требовал точности. Он извлек черный, идеально гладкий диск, положил его на опорный мат проигрывателя, игла с тихим, полным обещания щелчком опустилась на вводную дорожку. Секунда потрескивающего статического электричества – и комната наполнилась звуком. Это была не музыка. Это была молитва саксофона, отчаянная и просветленная одновременно, попытка прорваться сквозь плотную ткань бытия, докричаться до чего-то, что прячется по ту сторону тишины.

Арион прошел на кухню, крошечное пространство, организованное с логикой хирурга. Щедро зачерпнул из герметичной банки зерна – темные, маслянистые, пахнущие шоколадом и сухой землей. Ручная кофемолка с деревянной ручкой легла в ладонь как недостающая часть его собственного тела. Скрипучий, мерный хруст зерен был его личной мантрой, единственным механическим звуком, который он допускал в свою утреннюю тишину. Пока саксофон Колтрейна наращивал напряжение, Арион совершал свое священнодействие. Фильтр, горячая вода, тонкая, медленная струйка, закручивающаяся над свежесмолотым порошком. Аромат расцвел, заполнил кухню, оттесняя влажный запах дождя. Этот процесс, предсказуемый и контролируемый, был его единственным способом доказать себе, что мир все еще подчиняется законам физики и химии. Что хаос пока не победил. Он отвернулся к окну. Город за стеклом казался размытой акварелью. Мокрые крыши, черные нити проводов, редкие вспышки фар в сером мареве. По стеклу полз паук, плетущий невидимую паутину из дождевых капель. Арион смотрел на него, и ему на мгновение показалось, что это он сам – сидит внутри стеклянной банки, наблюдая за миром, к которому больше не имеет отношения. Его квартира была крепостью, выстроенной из книг. Стеллажи от пола до потолка занимали все стены, их корешки, как позвонки доисторического животного, поддерживали своды его уединения. Трактаты о природе сновидений, монографии о структуре мифа, увесистые тома с клиническими анализами человеческой жестокости. Молчаливые часовые, охраняющие его от прошлого.

Внезапный телефонный звонок разрезал воздух электрическим скальпелем.

Звук был настолько чужеродным в этой тщательно выстроенной гармонии, что Арион вздрогнул, едва не выронив чашку. Телефон не звонил месяцами. Он и забыл, как звучит его голос. Резкий, требовательный, не допускающий возражений. Звонок, вытаскивающий из глубин на поверхность, где нет спасительной толщи воды и нечем дышать. Он не хотел подходить. Пусть звонит. Пусть надрывается. Но звонок не умолкал, настойчивый, как зубная боль. На пятом сигнале он пересек комнату и поднял трубку.

– Да.

Голос был хриплым, будто неиспользованные связки покрылись ржавчиной.

– Арион? Это Макаров.

Следователь Макаров. Имя из той, прошлой жизни, которую Арион похоронил под стеллажами с книгами.

– Я не работаю, Макаров. Вы знаете.

– Знаю. Поэтому и звоню. Это не работа. Это… просьба. Мне нужен ваш взгляд, а не ваша подпись под протоколом.

– Мой взгляд затуманился. Найдите другого.

Саксофон Колтрейна затих, наступила короткая пауза перед следующей частью композиции. В эту оглушительную тишину голос Макарова прозвучал устало и глухо.

– Другие не поймут. Тут дело не в отпечатках и не в алиби. Таких дел у меня не было за двадцать лет.

– Мне не интересно, – отрезал Арион, глядя, как пар над его остывающим кофе становится почти невидимым. Ритуал был нарушен. День – отравлен.

– Он оставил кое-что, Арион. На месте.

– Улику?

В трубке повисла пауза, наполненная потрескиванием и чем-то еще. Словно Макаров подбирал слова, как отмычки.

– Не совсем. Скорее… послание. Вам оно покажется знакомым. Оно из вашего прошлого.

Арион замолчал. Его пальцы стиснули холодную пластмассу трубки. Прошлое не было похоронено. Оно не сидело тихо под книжными стеллажами. Оно выбралось наружу. И теперь оно было там, на месте преступления, в чужом, мертвом доме, и ждало его.

– Где? – выдохнул он. Кофе в чашке был уже безнадежно холодным.

Арион молчал, но Макаров, опытный рыбак человеческих душ, почувствовал, как на том конце леска натянулась. Он не торопился, дал крючку войти поглубже.

– Переулок Серебряных Кленов, дом пять. Квартира адвоката Ордынцева. Слышал о таких?

Фамилия прозвучала как удар камертона, вызвав гулкое эхо где-то в глубинах памяти Ариона. Ордынцевы. Титаны, держащие на плечах финансовое небо этого города. Семья, о которой писали в газетах, всегда в связи с очередным скандалом, слиянием или громким разводом. Не люди – ходячие мифы.

– Они не из тех, кто умирает в переулках, – ровно произнес Арион, пытаясь вернуть себе контроль.

– Этот умер. Не по своей воле. И весьма… живописно.

Макаров сделал паузу, словно давая Ариону представить картину.

– Я же сказал, мне это не интересно.

– Даже если убийца цитирует твою старую диссертацию?

Мир на мгновение замер. Саксофон Колтрейна, вновь вступивший в свои права, показался далеким и неважным. Диссертация. «Архетип Тени в ритуалах городских субкультур». Он защитил ее двенадцать лет назад, а потом сжег единственный печатный экземпляр вместе со всеми черновиками. Это было частью другого ритуала – ритуала прощания с собой прежним, наивным и самоуверенным. Он был уверен, что превратил ту работу в пепел.

– Вы ошиблись, – голос Ариона стал тверже, в нем зазвенел металл. – Этого не может быть.

– «То, что мы хороним заживо, никогда не умирает. Оно лишь ждет своего часа, чтобы вернуться в более уродливом обличье». Выведено помадой на зеркале в ванной. Узнаешь свои слова, профессор?

Арион закрыл глаза. Слова, как призраки, поднялись из пепла. Он помнил, как писал их. Помнил ощущение интеллектуального азарта, радость от идеально сформулированной мысли. Он чувствовал себя хирургом, вскрывающим коллективную душу города. Теперь этот же скальпель кто-то обмакнул в кровь.

– Я пришлю машину. Будет через пятнадцать минут, – голос Макарова не оставлял выбора. Он уже не просил. Он констатировал факт.

– Не нужно, – коротко бросил Арион. – Я доберусь сам.

Он положил трубку, не дожидаясь ответа. Тишина, которая вернулась в квартиру, была другой. Она больше не была спасительной. Теперь она была звенящей, напряженной, как тетива натянутого лука. Музыка с пластинки все еще лилась, но теперь казалась насмешкой. Все его утренние ритуалы, вся эта выверенная система защиты рухнула от одной фразы. Он подошел к зеркалу в коридоре. Из тусклого стекла на него смотрел незнакомец. Человек с всклокоченными волосами, темными кругами под глазами и выражением загнанного зверя. Кто-то взял его идеи, его мысли, вывернул их наизнанку и превратил в оружие. Его интеллектуальное упражнение стало чьим-то кровавым перформансом. И теперь он, Арион, был частью этого представления. Не зрителем. Возможно, даже не консультантом. А одной из главных декораций. Он пошел в спальню, механически стянул с себя домашнюю одежду, пахнущую кофе и ночной тревогой. Выбрал из шкафа темный свитер, джинсы, старую кожаную куртку – свою униформу для выхода во внешний мир, свою вторую кожу. Когда он завязывал шнурки на ботинках, его взгляд упал на стопку книг у кровати. Самая верхняя была раскрыта. Он не помнил, когда читал ее в последний раз. История об отцеубийстве, о братьях, раздираемых страстями, и о том, что если нет Бога, то все дозволено. Он захлопнул книгу. Пыль взметнулась в воздухе и осела на его пальцах. Ему показалось, что это пепел. Тот самый пепел, в который он когда-то превратил свою диссертацию.

Он мог бы взять такси, но вышел на улицу и пошел пешком. Дождь превратился в мелкую, назойливую морось, которая оседала на волосах и ресницах, делая мир затуманенным, как старая фотография. Город просыпался неохотно. Сонные фигуры под зонтами, мокрый асфальт, в котором тускло отражались неоновые вывески, похожие на кровоподтеки. Каждый шаг отдавался гулким эхом в его голове, и это эхо смешивалось с другим, более давним. С голосом Евы. Ева. Имя, которое он запретил себе произносить даже мысленно. Но сейчас, когда внешняя защита рухнула, ее призрак вышел из потайной комнаты его памяти и пошел рядом, неслышно ступая по мокрым плитам. Она всегда приходила в его кабинет по вторникам, в четыре. Всегда в одном и том же сером платье, которое делало ее почти невидимой на фоне его серых стен. Она садилась на кушетку и долго молчала, глядя в окно. Арион, молодой и уверенный в силе своего метода, ждал. Он верил, что тишина лечит, что она заставляет демонов выползать наружу, чтобы погреться у огня анализа. Но демоны Евы были холоднокровными. Они не боялись тишины, они в ней жили.