Он говорил об этом без ужаса, без сожаления. С фаталистической покорностью человека, который давно принял неизбежное.

– Вы говорите как будто рады этому, – заметил Арион, садясь на траву неподалеку.

– Радость – это эмоция. А эмоции – это привязанности, которые держат нас в колесе перерождений. Я стремлюсь к беспристрастному наблюдению. Я – не участник. Я – свидетель.

– Ваш отец так не думает. Ваш брат Даниил тоже. Они все участники.

При упоминании семьи на глади его спокойствия появилась легкая рябь.

– Отец – это эпицентр бури. Он создал ее своей волей. Даниил – это сама буря, слепая и разрушительная. Роман думает, что он наблюдает за ней с безопасного расстояния, но он стоит на самом краю воронки. Они все увязли. Я пытался уйти, очиститься. Но, видимо, от этого нельзя уйти. Это внутри, в крови.

Его спокойствие показалось Ариону неестественным. Оно было не врожденным, а приобретенным, как хорошо выученный урок. Это была броня, выкованная не из силы, а из страха.

– Убийца оставил цитату. О похороненных тайнах, которые возвращаются.

Тихон долго молчал, глядя на темную воду пруда.

– Есть вещи, которые лучше не хоронить, а сжигать дотла. Но мы их похоронили. Давно. И каждый из нас стоял у той могилы.

– О чем вы?

Он снова взял в руки камень, его пальцы гладили гладкую поверхность.

– Был грех, – прошептал он, и Ариону пришлось напрячься, чтобы его расслышать. – Общий. Давно, когда мы были еще детьми. Там… у моря… в старом, заброшенном санатории. Мы сделали что-то плохое. Что-то, что сломало нас всех. После этого мы перестали быть братьями. Мы просто стали сыновьями нашего отца. Каждый по-своему.

Он замолчал, и Арион понял, что дальше он не пойдет. Он добрался до границы его памяти, за которой начиналась запретная, выжженная земля.

– Вы думаете, это связано? – спросил Арион.

Тихон медленно поднялся. Его фигура на фоне серого неба казалась хрупкой и одинокой.

– В этом мире все связано, – сказал он, прежде чем развернуться и пойти в сторону домов. – Каждое брошенное слово. Каждое деяние. Каждое молчание. Все вплетается в единый узор. И нам всем придется заплатить за нити, которые мы вплели. Расплата уже пришла. Просто не все это еще поняли.

Возвращение в город после тишины коммуны было подобно резкому погружению в кипяток. Шум, суета, миллионы непересекающихся жизней – все это обрушилось на Ариона, обостряя ощущение ирреальности происходящего. Слова Тихона о «грехе у моря» эхом отдавались у него в голове, но они были слишком туманны, слишком похожи на бред отшельника. Ему нужны были факты, бумага, документы. Что-то, за что можно уцепиться в этом вязком болоте семейной мифологии. По его просьбе Макаров договорился о доступе в городской архив. Арион искал что-то конкретное – старые земельные дела, историю приобретения Ордынцевыми их первого крупного актива, того самого здания в центре города, где теперь располагалась штаб-квартира их империи.

Городской архив был антиподом сверкающего офиса Ордынцевых. Старое, обветшалое здание с высокими потолками, покрытыми паутиной трещин, и окнами, тусклыми от вековой пыли. Воздух здесь был сухим и неподвижным, он пах ушедшим временем – тлеющей бумагой, высохшим клеем и забвением. За стойкой в огромном, гулком читальном зале сидела девушка. Она была единственным живым существом в этом царстве мертвых документов. Она не была похожа на типичную сотрудницу архива. Никаких очков в роговой оправе, никакого серого кардигана. Она была одета в простое темное платье, но в ее облике была какая-то старомодная, почти нездешняя элегантность. Темные волосы были собраны в сложный узел на затылке, а на шее висел серебряный кулон в виде ключа. Когда Арион подошел, она подняла на него глаза. Это были странные глаза – очень темные, почти черные, и казалось, они смотрят не на него, а сквозь него, видя что-то позади.