– О чем ты? Он утопил мужика, а потом искупал в чернилах. Где тут порядок?

Арион обернулся. В его глазах Макаров увидел холодный, отстраненный блеск, который так раздражал его много лет назад, но который был ему так необходим сейчас.

– В деталях, Макаров. Порядок всегда в деталях. Твои люди ищут волосы, отпечатки, волокна. Ты ищешь мотив – деньги, месть, шантаж. А нужно смотреть на то, что здесь оставлено, а не кто это оставил.

Он подошел к журнальному столику. На нем стояли пустые коробки из-под картриджей.

– Какие чернила? – спросил он.

– Какие-то японские. Дорогие. «Kuroshio ink», – Макаров сверился с записной книжкой. – В переводе что-то вроде «Черное течение». И что с того?

– С того, что это не просто чернила. Это метафора. «Черное течение» – это название мощного теплого течения у берегов Японии. Сила, которая несет свои воды через весь океан. Он говорит нам, что это не единичный акт. Это начало течения, которое уже не остановить. И оно теплое, Макаров. Оно идет изнутри системы.

Макаров устало потер переносицу.

– Арион, ради всего святого…

– А помада? – перебил его Арион, не давая следователю погрузиться в скепсис. – Ты обратил внимание на марку? Твои эксперты уже определили?

– Определили. Какой-то французский люкс. Оттенок называется «Coeur Brisé». «Разбитое сердце». Ты ведь это хотел услышать? Что ж, поздравляю. Мотив – несчастная любовь. Женщина мстит юристу, который вел ее бракоразводный процесс. Дело закрыто, всем спасибо.

В голосе Макарова звучал сарказм, но Арион его проигнорировал.

– Не любовь. Это не о любви. Это о страдании. Он выбрал этот оттенок не случайно. «Разбитое сердце», нанесенное на зеркало. Зеркало – символ самопознания, души. Он говорит, что чья-то душа разбита. И он показывает нам это.

– Он? Ты думаешь, это мужчина? Из-за помады все мои ребята ищут женщину.

– Конечно, мужчина. Женщина бы не стала использовать дорогую помаду, чтобы писать на зеркале. Она бы ею пользовалась. Это мужской жест. Театральный. Демонстративный. И он насмехается над нами, Макаров. Он подсовывает нам очевидные «женские» улики, зная, что мы за них уцепимся.

Арион замолчал, прошелся по комнате, его взгляд скользил по безликим предметам роскоши.

– Это не убийство ради выгоды, – продолжил он, остановившись напротив Макарова. – Деньги не оставляют таких посланий. Месть импульсивна, она оставляет следы ярости, а не каллиграфический почерк. Это сообщение. Сложное, многоуровневое сообщение. Адресат которого – семья Ордынцевых. А я… – он запнулся. – А я, похоже, переводчик. Которого он сам же и назначил.

Макаров долго смотрел на Ариона. Вспышки мигалок за окном играли на его лице, делая его похожим то на демона, то на святого.

– Хорошо, – сказал наконец следователь, поднимаясь. – Допустим, ты прав. Это спектакль. Что дальше? Какой следующий акт?

Арион подошел к выходу. Запах фрезии, казалось, стал еще сильнее, словно призрак Евы шел за ним по пятам.

– Дальше, – сказал он, оборачиваясь в дверях, – нам нужно поговорить с теми, для кого этот спектакль был поставлен. С семьей. Потому что этот убийца не просто убивает. Он рассказывает историю. Их историю. И, боюсь, это только первая глава.

Дом Ордынцевых находился за городом, в той части света, где молчание стоит дороже золота, а заборы выше деревьев. Это было не поместье. Это была крепость, цитадель, возведенная из серого гранита и тонированного стекла, чтобы отражать небо и не впускать посторонние взгляды. Подъездная аллея, выложенная безупречной брусчаткой, была так длинна, что казалось, она ведет не к дому, а к границе иного измерения. Машина Макарова шуршала по гравию с почтением, которого не заслуживал ни один автомобиль. Даже природа здесь была приручена и подстрижена: идеальные газоны, геометрически выверенные клумбы, молчаливые, как стражи, туи. Ни одного увядшего листа, ни одной случайной травинки. Эталонный порядок, доведенный до стерильности. До мертвечины. Арион смотрел на это архитектурное воплощение воли и власти, и ему казалось, что он видит материализовавшуюся идею. Идея была проста: мир можно и нужно контролировать. Дом подавлял. Он был спроектирован так, чтобы любой, кто к нему приближается, чувствовал себя маленьким, незначительным, просящим аудиенции.