«Это похоже на черную воду, – сказала она однажды, ее голос был таким же бесцветным, как ее платье. – Не пруд и не озеро. А колодец. Без дна. Я сижу на краю, и меня тянет заглянуть вниз. Не прыгнуть, нет. Просто заглянуть».

Он помнил, как записал это в свой блокнот. «Образ черной воды. Суицидальные наклонности, замаскированные под пассивное любопытство». Он классифицировал ее боль, разложил по полочкам, дал ей научное определение. Он думал, что понимает. Какой же он был идиот.

Последний сеанс был другим. Она пришла не во вторник. Был промозглый четверг, как сегодня. Она не молчала. Она смотрела прямо на него, и в ее глазах, обычно пустых, плескалась та самая черная вода.

– Вы ведь не поможете, правда? – спросила она. Это был не вопрос, а утверждение.

– Помощь требует времени, Ева. Мы движемся в правильном направлении.

– Нет. Мы движемся по кругу. А в центре этого круга – ваш интерес, доктор. Я для вас – любопытная задача. Ребус. Вы хотите разгадать меня, а не спасти. Вы холодный. Как хирург, которому все равно, выживет пациент или нет, лишь бы операция была сделана чисто.

Ее слова были не обвинением. Они были диагнозом. Диагнозом, который он, слепой в своем аналитическом высокомерии, не смог поставить самому себе. Он попытался возразить, что-то сказать о переносе, о защитных механизмах. Но она просто встала и ушла. Через два дня ее нашли. Она не прыгнула в колодец. Она просто наполнила им свою ванну. Перерезала вены и лежала в воде, которая постепенно окрашивалась в красный, а для нее, наверное, становилась черной. Он приехал на место раньше полиции. Дверь была не заперта. Он видел это. Ванна, полная воды цвета ржавчины, и ее лицо – спокойное, почти умиротворенное. Словно она наконец заглянула на дно своего колодца и нашла там то, что искала. Пустоту. После этого он сжег диссертацию. Закрыл практику. Похоронил себя заживо в своей квартире. Но он ошибся. Как и было написано на том проклятом зеркале, похороненное заживо никогда не умирает. Оно просто ждет. Ждет своего часа, своего голоса, своей кровавой сцены. Арион остановился на углу. Впереди виднелся переулок Серебряных Кленов. Мигалки полицейских машин беззвучно бились о мокрые фасады зданий, окрашивая их в синие и красные всполохи, будто у домов начался тихий эпилептический припадок. Он глубоко вдохнул влажный, пахнущий бензином и гнилой листвой воздух. Призрак Евы положил ледяную руку ему на плечо. «Ты снова здесь, доктор, – шептал ее голос у него в голове. – Снова стоишь на краю. Только на этот раз колодец глубже. И на дне ждет не пустота». Он шагнул в переулок. Шагнул навстречу прошлому, которое стало настоящим.

Переулок был закупорен полицейскими машинами. Люди в форме двигались молча и сосредоточенно, их фигуры в черной униформе казались тенями, отброшенными всполохами мигалок. Воздух был густым от невысказанного. Арион прошел под лентой оцепления, не обращая внимания на удивленный взгляд молодого патрульного. В этом ирреальном, мигающем свете его лицо казалось маской древнегреческой трагедии. У подъезда его уже ждал Макаров. Он выглядел так, будто не спал неделю. Тяжелый, осунувшийся, с плащом, намокшим на плечах, он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на Ариона так, словно тот был последней картой в безнадежной игре.

– Рад, что ты пришел, – сказал он без предисловий. Его голос был хриплым от сигарет и усталости.

– Я не рад, – ответил Арион. – Где он?

Макаров кивнул на подъезд. Они вошли внутрь. Холл был отделан мрамором и темным деревом. В воздухе стоял запах денег – едва уловимый аромат дорогих сигар, кожи и старого дерева, смешанный теперь с чем-то еще. С приторно-сладким запахом беды. Они поднялись на лифте в тишине. Кабина, обитая красным бархатом, походила на сердце гигантского зверя, несущего их в свое логово. Дверь в квартиру была распахнута настежь. Внутри было слишком много людей, и все они казались неуместными в этом пространстве идеального, холодного порядка. Стерильная гостиная, белая кожаная мебель, абстрактная живопись на стенах – все кричало о статусе и вкусе. И о полном отсутствии жизни.