Работник присвоил им по номеру, выдал жир для ламп, песочные часы, которые крепятся на поясе и отсчитывают в пути пятнадцать минут.

Втроём они ринулись в ночь и сбежали с холма Святой Женевьевы, смеясь и гордо покачивая своими светильниками. Тени от них взмывали до самых крыш. Наконец-то работа! Весь день они прошлялись в отчаянии, не находя, чем заработать на хлеб. Прачечная Франсуазы на Бьевре простаивала, и никто нигде не нанимал работников.

Первые же заказы оказались куда выгоднее, чем они могли надеяться. Жозеф отвёл домой старого актёра, который шёл очень медленно. Так, что он успел трижды перевернуть часы. Пятнадцать су.

Сирим долго блуждала с каким-то господином, знавшим город не лучше неё. Так что они ходили кругами. Превосходно. Десять су.

Желая щегольнуть перед невестой, один влюблённый господин пообещал Альме двенадцать су, если она проводит даму в соседний переулок. Когда они дошли до дверей, дама прибавила ещё пять, чтобы Альма не рассказывала жениху, что на самом деле она не поднялась к себе. Итого семнадцать су. Сплошная выгода.

Желающих много. Все хотят, чтобы их сопровождали. Огней мало, луны тоже, а в городе тревожное напряжение. Париж пугает. Золотое время для ночной работы. И светильщики этим пользуются.

Когда ближе к двум часам Альма вновь встречается с друзьями после трёх-четырёх заказов, она смеётся причудливости их нового ремесла:

– У них есть чем разжечь лампу и руки есть, чтобы её нести, – они бы справились сами, но им больше нравится платить!

Она барабанит по карманам пальцами, и в них звенит серебро. Стоящая рядом Сирим фантазирует, какие ещё профессии можно выдумать: подносильщик ложки ко рту, чесатель комариных укусов… Хотя дома, в Бусе, она не удивлялась, что женщины машут над ней опахалами, когда она приляжет отдохнуть, омывают ей ноги прохладной водой, едва она слезет с лошади, и поют ей каждый вечер колыбельные.

Вот наконец они сидят втроём на краю большой квадратной площади. По своду галереи над их головами пляшут отблески фонарей.

Жозеф, стоя на коленях, меняет жир в лампе. Он кладёт туда говяжье сало, которое коптит чёрным дымом.

– На эту ночь уже хватит? – спрашивает Сирим.

– Нет, – отвечает Альма.

Потому что, несмотря на все восторги, она знает, что этого мало. И что у них никогда не будет столько, сколько нужно. Разве что им на голову свалится мешок золота, а ещё ночлег, чтобы малышка Сирим поспала. И галеты потолще, а лучше жареная дичь… И чтобы всё это одновременно.

Жозеф пододвигает незажжённую лампу к Альме.

– Пойду воды поищу.

Он встаёт, потягивается, улыбается, показывая на уже уснувшую в опасной близости от пламени Сирим. Альма наклоняется задуть фонарь. Смотрит, как Жозеф идёт прочь по галерее. И никуда больше взглянуть не может. А он не торопится. Делает свой фирменный номер – подпрыгивает, щёлкнув пятками, как в балете. Шагает вразвалочку, не оборачиваясь. Потом подглядывает краем глаза, улыбается ли Альма, и исчезает в тени.

Возможно, за каждой колонной притаились головорезы, но в этой странной ночи они уже ничего не боятся. Они в городе мимоходом, как заблудившиеся всадники, которые пересекают поле битвы прямо перед вставшими друг напротив друга войсками, готовыми ринуться в бой.

Что касается воды, Жозеф знает один дворик по другую сторону площади с вполне сносным колодцем. Он идёт по галерее арок. Здесь темно. Кое-где попадаются спящие. Жозеф шагает осторожно, чтобы не споткнуться о пьянчужку или коробейника, который пришёл в Париж издалека и застрял в городе из-за беспорядков.

– Жозеф Март?

Он останавливается. Звали со стороны утонувших во мраке ворот.