Альма. Свобода Тимоте де Фомбель

Сверху, с высоты безоблачного неба, город на первый взгляд напоминает брошенные посреди травы осколки стекла – парижские крыши блестят под утренним солнцем. Сочная зелень полей и лесов плотно примкнула к окраинам и порой вторгается внутрь города пятнами садов и парков. А спланировав с эскадрильей крохотных птичек, мы увидим в подробностях, как прихотливо нагромождены эти груды камня, досок и глины, между которыми скользит змеёй Сена.

Двенадцатое июля 1789 года, семь утра. Один из первых по-настоящему летних воскресных дней. Город внизу будто притаился в засаде. Всё замерло. Мостовые теряются в расщелинах между домами. Вверх поднимаются лишь струйки дыма да ещё запах белья и горячего хлеба.

Мы резко ныряем с небес вертикально вниз и скользим вдоль крыш, уклоняясь от проносящихся мимо со свистом стрелы ласточек, от каминных труб и бельевых верёвок. Солнце светит нам в спину, а мы всё ближе к грязной и многолюдной сердцевине Парижа. Мы пролетаем над узкими улочками – Обезьяньей, Колодца, Вооружённого Человека, – замедляемся на углу улицы Белых Плащей и зависаем над крошечным двориком. Здесь, если удастся где-то примоститься, мы увидим перед собой, среди черепицы, маленькое квадратное окошко, открытое навстречу рассветному солнцу. Мы вглядываемся, что там, внутри. Мы затаили дыхание.

Грязь городских улиц осталась далеко внизу: это спокойное, чистое гнёздышко среди крыш, хотя белая штукатурка стен и потрескалась. Обстановка самая простая: кровать, коврик, стул, на нём одежда, а возле – таз и кувшин с водой. И ещё трое спящих: две темнокожие девушки на узкой кровати справа, у перегородки, и белый паренёк на полу рядом.

Укрыты они тонкими простынями, как раз для июльских ночей. Юноша подложил под голову холщовый мешок. Девочки лежат на матрасе спиной друг к другу. Младшая прижалась лбом и плечом к стене, ища прохлады. Ей десять. Ноги она раскинула, так делают во сне все дети, присваивая себе как можно больше территории. Вторая старше, но места занимает меньше. Выскользнувшая из-под простыни нога купается в солнечном свете. Остальное тело напряжено, оно лежит на боку, совсем с краю. На полу лук и колчан со стрелами. Девушка спит чутким сном тех, кто никогда не разоружается, кто всегда наготове.

Её веки как раз встрепенулись и поднялись, хотя вокруг тишина, ни движения. Альма переводит взгляд на окно, нащупывая лук. Она почувствовала: кто-то примостился снаружи. Но там никого, кроме почти горизонтального солнечного потока, который добегает по полу до самой её ноги, тёплый, как мёд или топлёное масло. Окно было открыто всю ночь. Ближе к трём становится прохладнее на пару часов, и малышка Сирим за её спиной пытается стянуть с неё всю простыню. Но зной уже возвращается. Лето. В мансардных комнатах ещё до полудня будет как в печи.

Всё ещё не двигаясь, Альма теперь смотрит на лежащего на полу юношу. Жозефа не смущает, что дубовые половицы жёстки, как камень. В глазах Альмы появляется улыбка. Жозеф не из тех, кто спит как она: чутко, настороже. Потому он и уступил им обеим кровать. Он может спать где угодно, – сейчас на животе, как будто его оглушили бревном. Альма ловит малейшее движение, дыхание, самый неприметный признак жизни. Так же, давным-давно, она разглядывала своего младшего брата Лама, когда во время сиесты он спал рядом с ней крепким сном. Тогда, лёжа среди трав их долины Изейя, она, чтобы он проснулся, запевала погромче или как следует толкала его бедром, и он открывал глаза, оживал и шевелился.

Но к Жозефу она не решается даже поднести руку.

Она прислушивается. Невозможно различить дыхание. Потому что за этим тихим гнёздышком, за тонкими его стенами ворчит шумный Париж.

Семь утра. Уличные шумы только настраиваются, замедляемые воскресной ленью. До настоящего гомона ещё несколько часов, но уже слышатся отдельные голоса, крики водоноса и прочих торговцев: свежий салат, ленты задёшево, улитки. Можно узнать скрип тележек, которые едут на ближайший базар, галоп извозчиков, развозящих последних господ после бала, их окрики:

– Берегись! Дорогу!

Им отвечают другие голоса, мешаясь с мычаньем коров, блеянием овец и коз и стуком копыт старых лошадей, что степенно шагают по мостовой к скотобойням на улице Сицилийского Короля.

Необычайно чуткое ухо Альмы выхватывает каждый звук, отделяя его от других. Совсем близко – шаги соседей в их крошечных квартирках, ребёнок плачет, дом пошатывается, когда сходят по лестнице, две курицы отчаялись в прицепленной к крыше клетке, внизу на улице Белых Плащей спорят в длинной очереди в булочную. Она слышит котов, барабаны, мелькнувший вдали звук флейты, нескольких чаек в небе над городом. И наконец всё заглушают колокола. Они отмеряют часы, половину часа, четверть, возвещают о службе в церкви, похоронах, крещении, венчании, о войнах и мире. Бессчётные колокола ещё не знают, что скоро их, один за другим, переплавят на монеты и пушки. Но пока что воскресным утром они трезвонят вовсю, трезвонят стократно, потому что вокруг комнатушки тридцать церквей и монастырей, не считая больниц, ратуши, а ещё бубенцов слепых и точильщиков ножей.

Альма осторожно вылезла из-под застиранной, почти прозрачной простыни. Она сидит на краю кровати, ступни касаются пола. Внутри у неё расправляется дар её народа око: мета охоты. В общем гуле она различила голоса со стороны двора. Склонив голову, Альма вслушивается. Слов в разговоре не разобрать. Однако того, как их пытаются спрятать, нарочно приглушить, притушить, хватило, чтобы выдернуть её из постели.

Но вот голоса смолкли. Послышался стук подъездной двери, дрогнули неплотно пригнанные стёкла.