Амелия всё подмечает про себя. Подсчитывает, сколько рабов в поле, оценивает спелость тростника, ширину рядов…

Сейчас 13 июля 1789 года. Нельзя терять ни дня. Двадцать пятого мая 1791-го ей нужно выплатить маркизу де Бельриву заём, чтобы не лишиться «Красных земель».

Это безумие.

– Скорее, – говорит она Простаку.

Он понукает лошадей.

– Вы спите?

– Нет, – отвечает Авель.

Он замечтался, глядя на это тростниковое море и представляя, как белая сахарная пудра засыпает Европу, как она лежит на улицах Парижа или Лондона и в ней увязаешь, как в снегу.

Сум, сидящий сзади между ящиками, смотрит в щель на идущих вдоль дороги сборщиков тростника. Лица возникают на секунду и тут же стираются. Это волшебный фонарь, в котором мелькают усталые жизни.

Накануне, у фонтана, он слышал слова свободы, про планы побега, про тайные горы, где свободные рабы растят висячие сады. Небо распахнулось. Сум оживал. Но страх вернулся, отчего в нём вновь утихла мета садов.

В Париже тем временем уже ночь. Город не узнать. Стоит страшная духота. Жители прячутся по домам, в ужасе от гремящих по перекрёсткам выстрелов. Оружейные магазины разграблены. Все знают, что ружья разгуливают теперь под плащами. Кварталы побогаче как будто вымерли. По ним пробегают лишь распевающие бунтарские песни тени и женщины, которые стараются разбудить спящих за закрытыми ставнями состоятельных горожан.

Вечер 13 июля подчас напоминает сон. Бегут по улице рыцари в шлемах и с мечами, бегут солдаты времён Столетней войны с пистолетами и алебардами. На площади Людовика XV разграбили Мебельный склад, где с давних времён хранилось королевское имущество. Воины давних эпох с арбалетами наперевес встречаются с такими же потерянными ополченцами с кокардой.

Национальную гвардию создали утром того же дня, в городской ратуше, не дожидаясь разрешения от правительства. У набранных за считаные часы добровольцев к одежде где попало приколоты эти сине-красные бутоны из ткани: в цветах Парижа. Некоторые гвардейцы останавливают забравшихся в лавки мародёров. Но большая часть не знает, чего от них ждут. Они слоняются на перекрёстках вокруг костерков – как будто без них мало пекла.

В районах подальше жизнь идёт своим чередом. Проносятся фиакры. Кафе набиты битком. На бочках девушки играют в карты. Кучер ждёт хозяина. Нищий на своём посту. В домах, парой этажей выше, заканчивают ужин. Беседуют, перебирают слухи, придумывают новые. Говорят о нападении на монастырь Святого Лазаря. Якобы налётчики вывезли оттуда утром семнадцать возов пшеницы.

– Тридцать пять! – поправляет кто-то. – Пшеница и рожь последнего урожая.

– Пятьдесят!

Все вытирают лбы. Поддёргивают юбки. Шали скользят с плеч. Во всём винят грозу.

Вдруг в парижской ночи между домов пробегают три блуждающих огонька. Их очертания уже век как всем знакомы. Их, несущих фонари на длинных палках, зовут светильщиками. Они предлагают полуночникам свои услуги и могут проводить по тёмным улицам города. Столпившись возле кабаре, они поджидают клиентов. Пять су за четверть часа, и парижский светильщик пойдёт впереди возвращающегося домой пешехода. Если в доме нет свечей, он может подняться в спальню и подождать, пока заказчик уснёт.

Полиция приглядывает за этими светлячками: в слоёной парижской ночи они служат ей осведомителями. Все фонари пронумерованы, и каждый светильщик должен иметь разрешение. Но этой июльской ночью в городе такая неразбериха, что Жозефу, Альме и Сирим достаточно было лишь явиться на площадь Дыбы с самым серьёзным видом. В службе светильщиков половина фонарей лежала без дела.