Он складывает деньги в жилет, не пересчитав, и подходит к двойной двери на главную улицу, чтобы снять засов. Амелия следит за его движениями. И вдруг беспокоится: не назвала ли она его сейчас Жюльеном?

Он заметил, что цветок из её волос исчез.

– Моя сестра тоже была во Франции последние годы, – говорит он, открывая дверь.

– Знаю. Я плыла на том же корабле. Она не из болтливых.

– Наш отец хотел, чтобы она отучилась два года в пансионе в Бордо. За это время она видела его дважды, когда он выходил из церкви после службы, зато теперь владеет скрипкой и спинетом и умеет делать реверанс.

Дверь по-прежнему открыта. Он изображает задумчивость.

– Кому ей делать реверанс в наших краях?

Амелия выходит. Оборачивается, чтобы пожать ему руку.

– До свидания, сударь.

– До свидания.

На улице стало темнее. Солнце здесь круглый год заходит быстро, в шесть вечера. Подняв глаза, Амелия ещё может прочесть красные буквы на синем фасаде: «Оптовая лавка Делиза».

– Скажите, сударь… – спрашивает она.

Ей видно лишь лицо юноши в просвете между косяком и дверью.

– Откуда берутся фамилии, если не от отца?

Он замирает.

– Мою мать звали Лиз.

Он выглядывает из лавки и заодно смотрит на алеющее слева небо.

– Ей дали свободу, как раз когда отец уехал. Но она знала её недолго. Когда Жанне было десять, она умерла.

Жюльен Делиз поворачивается к пристально смотрящей на него Амелии.

– Конец августа, – он опускает глаза, – верно? Так мы условились: непременно в конце августа.

– В конце августа.

Он закрывает лавку. Она уходит.

Совсем неподалёку Сум сидит на площади рядом с фонтаном.

Ему сказали ждать на этом мокром камне. Вокруг ещё кипит суета базара. До него долетают запахи фруктов, ракушек, солёной рыбы. Это рынок для чёрных на площади Клюни. Большие навесы уже начинают сворачивать. Есть несколько высоких столов для мяса, остальное лежит на циновках или в корзинах: маниок, бананы, карибская капуста, но также и крабы, корм для скота, африканское просо, вязанки гвинейского сорго…

Суму мог бы понравиться этот островок среди города. Уголок, отгороженный от жестокого мира. Однако здесь, как и везде, его всё пугает. Он в третий раз пересёк океан. С него хватит. Ничто не сравнится с первым переходом – месяцами мрака и неведения, вырвавшими его из Африки, – однако последний разбередил его старые раны.

Белая девушка ни разу не взглянула на него толком с тех пор, как он ей принадлежит. Она обходится с ним неплохо. Всё, что нужно, у Сума есть. Однако каждый миг две пустоты зияют спереди и сзади: тревога перед тем, что его ждёт, и страх забыть лица родных.

Чтобы удержать семью в памяти, он переселил её в пальцы на руке: Лам, Альма, Нао, Мози и он сам.

Зимой, во Франции, когда солнце забывало вставать, а снег жёг ему руки, он сжимал в кармане кулак, утешая себя. Это был его секрет. Вся семья, вместе, у него в кармане. Его спрашивали с усмешкой:

– Что ты там прячешь, Жюстен? Ты, никак, богач?

Снег падал хлопьями на волосы, на нос, а он глубже прятал кулак. И закрывал глаза. Он был большим пальцем, а остальные его обнимали. Да, он был богат, потому что мог вспоминать дом на дереве и ночи в сезон дождей, в двух тысячах миль оттуда.

Ранее в тот же день, когда стоял самый зной, к одной из смоковниц на базарной площади приковали на несколько часов человека. Над ним повесили табличку: «Негр, дерзящий белым».

Несчастный Сум никак не мог взглянуть приговорённому в глаза.

Его оставили здесь в назидание всем, кто ходит этой площадью по воскресеньям. На суде, решавшем его судьбу, постановили, что затем его накажут плетьми, после чего его ждут кандалы и три года принудительных работ. В пять часов солдат милиции увёл его, но что-то осталось в воздухе от наказанного мужчины и клубилось теперь вокруг Сума.