Альбедо-9 Семён Плешков

День, когда Лев Тронин покинул город, был поразительно обыденным, как будто сама вселенная решила не нарушать привычного порядка вещей, чтобы не тревожить его уход. Утро выдалось серым, как выцветшая газетная бумага. Над пыльными фасадами старых зданий – ни проблеска неба. Над головами спешащих прохожих – едва заметный смог. Вокруг всё дышало тем утомлением, что накапливается в мегаполисах к концу февраля. Никто не провожал его – и это было правильно. Он сам выбрал одиночество, без торжественных прощаний, без взглядов сквозь окно, без фраз, которые потом эхом бьют по памяти.

У Льва осталась всего одна сигарета. Он берег её с утра, пряча в нагрудном кармане пуховика, как солдат последнюю пулю. Не потому, что в обсерватории нельзя было курить – там вообще никому не было дела до таких запретов. Просто… это была прощальная сигарета. Он уже давно бросил, как бросают старую привычку, за которой стоит не столько никотин, сколько ощущение принадлежности к чему-то земному. Курить – значит стоять на асфальте, чувствовать в лёгких небо и гарь, видеть, как над крышами мигает свет светофора и слышать, как за спиной хлопают двери маршруток. Там, куда он ехал, ничего этого не было.

Он вышел на пустую платформу на окраине. Вокзал, облупленный и запылённый, дышал сном. Электричка до погрузочной станции отходила раз в день – в 09:50. На электронном табло висели красные цифры, подёрнутые как будто испариной. Лев достал сигарету, щёлкнул зажигалкой. Огонёк вспыхнул и тут же задрожал, как глаз умирающего животного.

Он затянулся. И в этот момент всё вокруг на миг замерло. Не то чтобы время остановилось – нет. Скорее, оно стало вязким, как мёд. Воздух потяжелел, шум улицы скатился к гулу. Он стоял один на краю города и курил – как капитан, наблюдающий, как за кормой исчезает берег.

До станции он добирался поэтапно. Сначала – электричка до пересадочного узла. Потом – грузовой вездеход от Министерства науки. Шофёр молчаливый, пожилой. Лев только мельком глянул на него, когда садился – лицо, испечённое холодом, глаза, потухшие, как у человека, который уже не удивляется ничему. Они не перекинулись ни словом. И Лев не настаивал.

За окнами медленно сменялись слои пейзажа – сначала облезлые окраины, потом разрозненные деревни, вымершие, как сцены из постапокалиптической книги. Потом – бескрайние белые равнины. Снег, укрывший всё, как бы намекая: ты опоздал. Здесь всё уже стерто.

Он смотрел, как в небе растворяется солнце, становясь плоским, белым блином, без тени и жара. Только где-то глубоко внутри, в районе солнечного сплетения, зашевелилось что-то – тревога, ещё не осознанная, но уже притаившаяся.

Станция «Альбедо-9» располагалась в зоне полной радиотишины. Ближайшее человеческое поселение – 380 километров к югу. И оно уже давно не функционировало. Это был бывший посёлок геофизиков, теперь – занесённый снегом и покрытый ржавчиной. Станцию построили здесь по двум причинам: никто не мешает наблюдениям, и никто не задаёт лишних вопросов.

Когда вездеход свернул с последней размытой трассы, вокруг уже не было дорог. Машина шла по плотному насту, зацепляясь гусеницами за ледяные выступы, как за кости доисторического животного. Лев сидел и смотрел в лобовое стекло, где небо всё ниже опускалось на горизонт, а снежный покров становился серым от тени. Он уже не думал о городе. Он смотрел на мир, где кончается цивилизация и начинается что-то другое.

Когда они добрались до станции, было уже темно. Фонари на мачтах включались автоматически, едва заметным импульсом. Свет у них был резкий, неестественно белый – тот, что создают для безопасности, но не для уюта.

«Альбедо-9» представляла собой комплекс из четырёх соединённых модулей, двухэтажных, с куполом главного телескопа в центре. Все стены – армированный полимер, выкрашенный в серо-голубой цвет, который должен был сливаться со снегом, но на деле только подчёркивал его пустоту.

Вездеход остановился у главного шлюза. Двигатель стих, будто выдохся. Шофёр так и не сказал ни слова, лишь коротко кивнул. Лев вышел, схватив чемодан, и двери машины сразу захлопнулись. Гусеницы взревели – и в темноту ушло всё, что связывало его с миром.

Он остался один.

Внутри станции было тепло, но это тепло чувствовалось как-то… изолированно. Словно ты находишься не внутри уюта, а наблюдаешь его из-за стекла. Коридоры обшиты металлом, воздух пах фильтрами, едва уловимым озоном и чем-то ещё – сухим, машинным, холодным.

Он прошёл в операторскую – центральное помещение с пультом управления, мониторами и креслом перед главным экраном. Здесь Лев проведёт большинство своих ночей. Отсюда он будет наблюдать за небом, вводить команды, сохранять данные.

Пока же – он только сел. Открыл рабочий журнал. И медленно, аккуратно вывел первую запись:

01.03.25

Один. Станция приняла. Оборудование в норме. Начало цикла. Небо чистое.

Л. Тронин

Он отложил ручку. Посмотрел на чёрный, словно бездонный, экран главной камеры, на котором уже начали вырисовываться слабые контуры звездных скоплений.

И тут вдруг понял: звёзды кажутся такими яркими, когда вокруг – абсолютная тьма.

Скоро он узнает, насколько глубокой может быть эта тьма.

Но пока – она просто смотрела на него в ответ.

Время здесь вело себя иначе. Оно не текло – оно висело, застывшее в прозрачной капле между двумя вздохами. Никаких смен дня и ночи, никаких уличных шумов, сигналов, голосов, ритмов большого города. Только ровное шипение вентиляции и редкое щелчание реле. Станция «Альбедо-9» была отрезана не только от мира, но и от времени. Лев понял это уже на второй день.

Снаружи царил полярный мрак. Беспощадный, молчаливый, плотный – не просто отсутствие света, а его антипод, поглощение всего живого. Небо над станцией было бескрайним полотном черноты, проткнутым неестественно яркими звёздами, такими резкими и отчуждёнными, что Лев порой щурился, глядя в телескоп.

Он просыпался не по будильнику, а по собственному телу – по внутреннему беспокойству, по сухости во рту, по ощущению, что пора. Он ел, работал, делал обход, и всё это без понятия, какое сейчас время. В комнате стояли часы, но их стрелки остановились. Просто – в какой-то момент, без треска, без намёка. Как сердце, уставшее биться.

Лев не стал их чинить.

Первые трое суток прошли спокойно. Он проверил оборудование, провёл калибровку зеркала, записал несколько последовательностей звёздных координат, получил стабильный поток данных с датчиков радиолокации. Он двигался по плану, как шестерёнка в давно заведённом механизме. Каждое утро – обход. Каждый вечер – созвездия. Он заполнял рабочий журнал и оставлял короткие аудиозаметки на магнитную плёнку, по старой привычке. Для себя. Или для тех, кто когда-нибудь, возможно, найдёт этот архив.

На второй день он решил осмотреть все наружные модули.

Выход в скафандре – процедура долгая. Воздух в шлюзе, проверка гермозамков, фиксация тросов. Снег вокруг станции лежал ровно, без малейшего намёка на ветер или движение. Только следы вездехода, уже частично занесённые. Обсерватория, возвышающаяся в центре комплекса, казалась живым существом – одиноким, дышащим, с раскрытым зрачком-куполом, смотрящим в космос.

Он медленно обошёл купол, осмотрел фотоприёмники, проверил антенны. Всё было в норме. И всё же… было что-то неуловимо неправильное. Как будто здание наблюдало за ним в ответ. Как будто каждый его шаг по насту отзывался эхом не в ушах, а в сознании.

Он остановился перед южной стеной технического блока. На ней, прямо под фонарём, снег был примят – как будто там недавно кто-то стоял. Не животное – слишком аккуратно. Не механика – гусениц не было. Просто… две чёткие ямки, размером со стопу. Он подошёл ближе. Наклонился. Следы уже почти сравнялись с поверхностью, но он чувствовал: это не его воображение. Он не делал этих шагов.

Он пробыл снаружи не более получаса. Но, когда вернулся, в шлюзе что-то изменилось.

Один из фонарей мигал. Совсем чуть-чуть – не регулярно, а с какой-то странной, будто органической периодичностью. Лев вгляделся в него и на миг испытал головокружение, как если бы смотрел не на лампу, а в чью-то зрачковидную глубину. Он отключил питание модуля, перезагрузил сеть – фонарь замолчал. Но в ушах у него ещё долго стоял этот мигающий, неровный пульс.

На третью ночь Лев впервые не смог уснуть.

Он лежал в маленькой спальне – отсеке на втором уровне с низким потолком, узкой койкой и иллюминатором, выходящим на северо-восток. За стеклом – только бесконечная тьма. В комнате не было звуков. Даже вентиляция будто притихла. В такие моменты человек начинает слышать собственную кровь.

Он закрыл глаза. Пытался считать вдохи. Представлял белое пятно. Повторял мантру: «Я один. Здесь никто не может быть». Но именно эта фраза и делала хуже. Никто не может быть – значит, должен быть кто-то, кого просто не должно.

Где-то внизу, в коридоре, раздался звук.

Сначала – лёгкий скрежет, как будто кто-то ногтем царапнул по металлической поверхности. Потом – щелчок. Потом – снова тишина. Лев сел на кровати, глядя на дверь. Он не боялся. Он просто не хотел признавать, что боится.

Он надел куртку поверх пижамы. Взял с собой фонарь. Система видеонаблюдения показывала пустые коридоры. Но когда он спустился вниз, ему показалось, что тишина теперь