Оказавшись перед округлым фасадом «Мажестика», Листок замер в восхищении. Только что выстроенное, сверкающее белым камнем здание – пятиэтажное, с узорными карнизами между ярусами фасада, высокими окнами первого этажа, – действительно походило на кусочек Парижа, внезапно перенесенный сюда, за тридевять земель, в Тифлис. И вновь кольнуло сердце – отгрохать сейчас, во время Великой войны, столь дорогое чудо, когда на фронтах не хватает солдатских сапог! Эх ты, матушка Русь!

В покрытом мрамором фойе встретил казак-урядник.

– Все сформлено, вашсокбродь, как приказано! – скороговоркой доложил он ротмистру. – Нумер четыреста пятнадцать. Вот и ключики, пожалуйте!

Листок, позвякивая, потряс на ладони связкой из двух ключей с массивным медным номерком.

– Что ж, молодец, пойдем глянем на твои апартаменты!

Две просторные комнаты углового номера, выходящие окнами – одна на Головинский проспект, другая на Барятинскую улицу, – показались ротмистру шикарными. По крайней мере не хуже парижского «Мажестика» или «Европейской»! От этой мысли ротмистр даже рассмеялся: признаться, в лучшей петроградской гостинице «Европейская» никогда не проживал, Парижа в глаза не видел, но отчего-то всегда в воображении именно эти заведения казались ему эталонами гостиничного шика. И все же приятно – Болховитинов и впрямь по-товарищески отнесся к его появлению в штабе!

Повернувшись к уряднику, весело подмигнул:

– Вот тебе и «Взвейтесь, соколы, орлами!». Спасибо, казак, удружил! Ставь саквояж, и вот тебе рубль на водку!

– Премного благодарен, вашсокбродь! – лихо козырнул урядник, свободной рукой подхватывая подброшенную Листком монету.

Отобедал внизу, в просторном ресторане гостиницы. Выбрал русскую кухню:

«Борщокъ съ дьяблями – за 60 коп.

Стерлядь по-русски – за 3 руб.

Мясо холодное съ дичью – за 1 руб. 25 коп.

Ризото куриные печенки – за 2 руб.».

К сему меню заказал два бокала грузинского красного вина, а на конец трапезы – рюмку коньяка братьев Форер.

Уже за коньяком Листок стал рассматривать немногочисленных посетителей – скорее от сытого самодовольства, нежели от какого-либо интереса.

Ресторан был полупустой – с десяток занятых столов. И среди присутствующих – лишь две дамы. Одна – почтенного возраста, в окружении мужчин, судя по чинности – членов одной армянской семьи. Вторая – довольно-таки хорошенькая барышня лет двадцати, очаровательно улыбающаяся двум раскрасневшимся от вина молоденьким офицерам, без умолку развлекающим свою юную подругу армейским вздором. Было нечто чарующее в ее лукавом взоре, с которым она посматривала на своих моложавых кавалеров, в милых ямочках на пурпурных щечках, которые делались еще милее и глубже от улыбки, отвечающей очередной шутке бравых ухажеров, в тонких пальцах, которыми она брала ножку бокала и не спеша подносила к кончикам губ…

Листок поймал себя на мысли, что завидует этим безусым подпоручикам, которые могут вот так беззаботно сидеть рядом с нежным существом, ощущать мягкий шорох ее девичьего платья, дышать ее ароматом… И наверное, впервые в жизни ему стало грустно оттого, что, имея за плечами уже сорок лет жизни, так и не познал радости человеческой любви – искренней, светлой, отчего-то олицетворяемой сейчас этой милой юной женщиной… Вернее не ею, а Натальей Ивановной – сестричкой из тифлисского госпиталя… Где ты сейчас, прекрасное дитя?

В фойе его поджидал все тот же казачий урядник.

– Ты, что же, вернулся, братец? – едва взглянув на него, рассеянно спросил Листок. – Забыл чего?

– Никак нет, ваше высокоблагородие! – неуместно громко, по уставу, отчеканил казак. – Велели передать, чтобы завтра к десяти часам ваше высокоблагородие явились к его превосходительству генерал-майору Болховитинову. В одиннадцать часов они-с представят вас главнокомандующему!