Никита полез под приборную панель, откуда достал энергоячейку – цилиндр с толстыми стенками и ручкой, похожей на ту, что бывает у термосов. Он был немного тёплый – запасал тепло, пока мог. На боку – маркировка: «АКТ-12, циклов: 37». Не так уж и много. Но пока менять его не будет для Хазариса и для всех приборов в его маленькой квартире хватит. А потом решил поменять

Он открыл панель – рядом с креслом, в стене, задвижка с резьбой. Внутри – старый разъём с пыльным контактом. Вынул старую ячейку, вставил новую. Щелчок. Потом гудение. Питание пошло. Панель ожила мягким янтарным светом.

В кабине стало чуть теплее. Не физически – ощущением, что внутри всё ещё можно согреться.

Никита сел обратно, глядя в иллюминатор на заснувший порт. Где-то в глубине станции, за десятками отсеков, могло всё ещё оставаться что-то: старые записи, забытые грузы, следы чьего-то маршрута, а могло и не быть может историки всё выгребли под частую, надо возвращаться на маршрут работа не ждёт. Но пока – только он, Буцефал, Хазарис, и дорога, которая по какой-то причине привела их сюда, вместо Эджбурга.

Никита провёл рукой по панели, грея ладони от слабого тепла, которое теперь возвращалось в кабину. Он долго смотрел на пульт, на гаснущий экран гипернавигации, на отражение своих глаз в стекле иллюминатора. Потом сказал, будто сам с собой:

– Я ведь служил. В Поясной. Тогда, когда Пояс ещё считался местом, куда можно дотянуться, если повезёт. Патруль, флот, дешёвое обмундирование. Нас учили отличать свой корабль от вражеского по флуктуациям сигнала, а людей – по акценту. Всё, что не совпадало с протоколом – чужое. Опасное. Иногда я думаю, что с тех пор у меня в голове что-то трещит, когда попадаю не туда.

Он обернулся в сторону центрального блока, где жил Хазарис.

– А ты, значит, модуль «Двойственность» активировал. Что это за штука вообще? В тебе же не было раньше философии на все двести известных религий.

На голоэкране в пространстве загорелась голограмма – не лицо, не образ, а просто мягкий геометрический узор, постоянно меняющийся, как водная рябь на цифровом пруду.

– Этот модуль изначально не предназначался для бытовых систем, – ответил Хазарис спокойно. – Меня разрабатывали как язык. Словарь, интерфейс, проводник. Я переводил с марсианского на лунный, с лунного – на юпитерианский жаргон, с жаргона – на жестовый код дельфиноидов с Энцелада.

– Красиво. И что – потом тебя решили… углубить?

– Верно. Один учёный из Орбитального Университета верил, что настоящий язык не может существовать без конфликта. Он считал, что любое понимание рождается на границе – между «я» и «ты», между разными мирами. Он создал ядро «Сабир» – на основе утерянного смешанного языка портовых колоний.

– Сабир… – Никита пробормотал. – Как «язык торговцев»? Ну ты говорил об этом и что дальше.

– Да. Он смешивал всё: веру, страх, торг, юмор, ритуал, бунт. Ядро было нестабильно. Мне разрешили установить его только на один бортовой процессор. Только чтобы наблюдать. Я стал первым и последним ИИ с этой вставкой. С тех пор я не просто перевожу – я чувствую границы. Замечаю, где одно мировоззрение сталкивается с другим. Даже если никто не говорит вслух.

– Значит, ты… слышишь конфликты? Места где они проходили благодаря интеграции в Сабир Двойственности.

– Иногда – до того, как они начинаются. Я чувствую напряжение в языке, в интонациях, в контексте. Как шов, который вот-вот треснет. Вот тут, на этой станции, всё ещё звенит. Остались следы диссонанса. Даже воздух… ну, если бы он тут был… – Хазарис запнулся. – Даже пустота тут чужая. Разделённая.