Лабиен отвел взгляд и умылся из фляги, услужливо предложенной одним из легионеров. Затем подозвал к себе обоих центурионов и хрипло проговорил:

– Тиберий, Марцелл – друзья мои! Вы своими глазами видели, что произошло. Гельветы прорвались за Рону, и мы не смогли им помешать. Но мы выбили врага из лагеря и не позволили пожару распространиться, что, несомненно, делает честь нашим солдатам. Из всего этого следует: мы столкнулись не с дикарями, а с грамотным, хорошо обученным противником. Наверное, их колдуны-друиды привлекли на свою сторону фурий войны…

– Да, что касается фурий, храбрый легат, – внезапно заговорил Марцелл, перебив своего командира. – Солдаты пятой центурии схватили одну из них живьем. Ее связали по рукам и ногам, чтобы не улетела, и оставили в твоей палатке под надежной охраной.

– Благодарю тебя, Марцелл! – оживился Лабиен. – Я обязательно взгляну на это дитя Плутона. Наверное, она черна и ужасна видом, как тени умерших?

– Нет, благородный Тит, – улыбнулся центурион. – Она красива, как нимфа, и к тому же говорит по-латыни.

– Да, воля богов неподвластна простым смертным, – задумчиво протянул легат и, секунду помолчав, добавил: – Тиберий, займись частоколом и вышкой. Нужно вновь установить катапульту. Марцелл, отбери среди раненых гельветов тех, кто говорит по-латыни. Можешь пытать их каленым железом, но обязательно выясни, кто такой этот всадник с непокрытой головой и куда он ведет свои отряды. От остальных надо избавиться. И соорудите погребальные костры для наших, павших в этом бою солдат. А мертвых гельветов закопайте здесь, на песчаной косе, чтобы трупное разложение не проникло в лагерь. Все, идите!

Центурионы устало побрели выполнять приказ, а Лабиен, сняв надоевший шлем, зашагал в лагерь. Ему не терпелось взглянуть на фурию, пойманную солдатами Марцелла, это невиданное создание царства Плутона, откуда еще никто не возвращался.

Римский лагерь после набега варваров представлял жалкое зрелище. Частокол изнутри был обуглен и местами разрушен, а ближайшие, изорванные палатки валялись на земле бесформенными грудами. Кругом мозолили глаз разбросанные котелки, забытые тряпки, чьи-то бесхозные, старые калиги.

Лабиен брезгливо поморщился и, отмахнувшись от ликторов, нырнул к себе в шатер. В углу, рядом с его лежанкой, прямо на утрамбованной земле, сидела связанная женщина. Она выразительно взглянула на легата и демонстративно плюнула себе под ноги, выказывая полное презрение.

Тит снял красный, военный плащ и, устроившись на раскладном стуле, принялся с интересом рассматривать пленницу. Эта фурия была одета как мужчина – в кожаные штаны и кольчужную рубашку с короткими рукавами. Ее светлые, распущенные волосы разметались по плечам, а большие, серые глаза горели вселенской злобой. Да, Марцелл оказался прав. Она была отчаянно хороша доселе невиданной, северной красотой, которую не могли испортить даже поджатые в гневе губы.

– Кто ты? – осторожно спросил легат. – Создание богов, неподвластных человеческому разуму, или земная женщина?

– Не бойся, римская собака! Я – живой человек! – вызывающе расхохоталась пленница. – Меня зовут Жонсьян. Я – племянница храброго Наммея и невеста победоносного Эгера – вождя клана, прославленного среди гельветов.

– Хм… Если они такие «храбрые» и «прославленные», как ты говоришь, тогда почему заставляют своих женщин сражаться с оружием в руках? – язвительно поинтересовался Тит, пожирая глазами прелести разгоряченной красавицы. – Или они так испугались наших легионов, что попрятались за ваши юбки?

– Я не стану тебе ничего объяснять, глупый римлянин, – нахмурилась она. – А Эгер скоро вернется и увезет меня отсюда на белом коне.