Пока толпа расплывалась в приторно выспренних речах к моему отцу, расхваливая ланчены, я пребывал в углу комнаты вместе с Керр и Розенбахом. Никто не обращал на меня особого внимания. Альберту глубоко кланялись, Феликсу что-то считали нужным сказать, а мне в остаточном явлении поднимали бокал шампанского в знак приветствия и мерзко улыбались, словно морщась от кислого лимону. Ежели я скажу, что происходящее совсем никак меня не задевало, то солгу. Мне было больно быть никем на состоявшемся празднике жизни, я жаждал хотя бы крохотного уважения к своей персоне, но всякий присутствующий относился ко мне не более, чем к лакею. В какой-то момент к Керр подошли военные знакомые (никогда не знал Альберта хорошо, а оттого не могу точно обозначить подошедших его друзьями), не посчитавшие нужным даже улыбнуться мне из приличия. Среди прибывших был и граф Сухтелен, был г-н Чернышев, трижды повернувшийся на меня и нахмурившийся, как на помеху, был и г-н Сеславин, который и вовсе не увидал, что я такое. Они громко говорили, с горячностью жали друг другу руки, в особенности Чернышев Александр Иванович, ему непременно хотелось о чем-то пошептаться с Керр. Но когда подошел Алексей Петрович Ермолов, Альберта покорно оставили, а сами перешли к Розенбаху и забрали его в сторону. Я остался совсем один. Было не слышно, о чем говорил Керр с Ермоловым, но видно, что в конце концов речь их зашла обо мне. Пока Альберт смущался и стыдился поднять глаза, г-н Ермолов говорил энергически, но притом сдерживая себя, чтоб я не услышал. То и дело взгляд Ермолова устремлялся в мою сторону, обрывался и отворачивался, продолжая что-то насмешливо бубнить.

Наблюдая дальше, я заметил Мишу. Он был звездою вечера, девицы кружились вокруг него, как рой мотыльков у вечерней лампы. Слова Баринова хоть растворялись в общем потоке голосов, но четко слышался его заливной смех. Мария тоже вертелась вокруг Мишеля, будто стараясь заполучить его внимание, урвать мимолетный взгляд, но тщетно. Баринов обращал внимание на всех, но и ни на кого в целом, всякая милая мордашка для него мешалась с другой и ничем не отличалась от новой такой же милой мордашки. «Умру, как тихий шум листвы! Никому я не нужен!», – охватила меня меланхолия, – «прав отец, я бесполезен: не служил, не при деле, не женат, а рисунки мои – детский лепет, который вряд ли когда-нибудь станет достоянием общественности. Все, что умею я, то умею не вполне, и даже то, что не умею, я не умею не вполне. Какая, однако, рваная у меня жизнь, за все хватаюсь, ничего не довожу до ума, ни занятия, ни отношения. Помню, как-то слышал о себе таковое замечание, что жизнь у меня рваная, но тогда с этим не согласился. Теперь ясно сознаю, как заблуждался, четко вижу, что все у меня не так, как следует. Может, мне нужно завоевать внимание? Но зачем за-во-е-вы-вать?.. Не хочу ничего и никого завоевывать, я хочу просто и легко, а так, между тем, не бывает. Ничего не хочу, вот что».

Пока думал, подошел Альберт.

– Ты бледен, друг мой. Все в порядке? – со счастливым и румяным от улыбки лицом заметил Керр, освободившись от г-на Ермолова.

«В порядке… но не вполне! Впрочем, не говорить же вам этого. Моя пустяковая жизнь, ничем не увековеченная, не должна вас тревожить. Шли бы вы веселиться со своими товарищами, а я вам не товарищ, лишь знакомый, и то… не вполне! Ничего о вас не знаю, как и вы обо мне, значит, нечего и заботиться», – подумал я, но промолчал.

– У вас с Розенбахом кружок по интересам? Теперь и ты решил отмалчиваться? – нахмурился Керр, но я не отреагировал на его выпады. – Это модно теперь, Адольф?