– Ни на секунду не притворялась, не умею, – перебила княгиня.

– В чем глубоко сомневаюсь, – с ухмылкой произнес я. – Полагаю, мне пора идти, ведь то была ваша прощальная речь?

Вызвав слугу звоном в колокольчик, г-жа Елизарова даже не посмотрела в мою сторону, когда я уходил, а как ни в чем не бывало продолжила чаепитие. «Тоже мне, святая! – нервно размышлял я по пути домой. – Зачем нужно было так долго выдерживать маску, в кого она играла? Странная дамочка с сомнительными намерениями».

Теперь ненадолго вернусь к пятнадцатому, прикрепляя здесь письмо от Мари, доставленное мне рано утром:

«Ну здравствуйте, милый князь.

Признаюсь, каждый день после театра только и делала, что вспоминала вас, оживляя в памяти первые дни нашего знакомства и то, чем все закончилось. Но лишь вчера меня вдруг осенило, что это были за отношения и какой вы человек на самом деле.

Собственно, все не о том. Вы спросите, почему же я вам пишу, когда мы уже расстались? Отвечу. Пишу затем, чтобы вы, наконец, получили от меня хоть какое-то объяснение, за которым, вероятно, и выбегали из театра, да и просто окончательно с вами распрощаться. Вы заявили мне на улице, что все простили бы. Ну допустим. Не буду перечить. Но прощу ли вас я, вы задумывались? Вы обращались со мной как с вещью на глазах у всех. Вы унижали меня изменами, а я терпела, забывая о своей гордости, но ровно до тех пор, пока вы не превзошли сами себя. Помните ли вы, что натворили за неделю до бала у фон Верденштайнов, и задумывались ли вы, почему мы не виделись? Наверно, вам даже и в голову не приходило, что вы сделали нечто предосудительное. А я вам того не забуду, уж поверьте. В общем-то такую жестокую, хладнокровную змею сложно забыть. Вы навсегда останетесь в моем больном, зараженном вашим ядом сердце. Всегда буду помнить, как вы меня погубили, сколько дней и ночей я провела в слезах из-за вас, сколько сил и здоровья потеряла.

Не забуду. Прощайте.

Аранчевская».

Прочитав письмо, я устало выглянул на улицу. В голове было пусто, сердце не слышалось, точно его вовсе не существовало. Но на душе было как-то особенно сыро и гадко, я словно зеркалил настроение петербургского неба, его хмурые тучи. Впрочем, письмо Аранчевской меня занимало недолго. Вздремнув за скучной книгой, я благополучно забыл и о ней, и о записке.

Днем писал картины, но скоро разленился, лег на диван и просил себе чаю. Вечером принимал отца, который приходил, кажется, извиняться, долго не мог начать разговора, мялся, в итоге лишь вручил приглашение на вторник и ушел. Впрочем, в его извинениях не нуждался, мне было все равно. Со спокойной душой я лег спать в тот день. Уснул на удивление быстро и проспал, как Наполеон после Ватерлоо. Но жизнь на то и жизнь, чтобы быть непредсказуемой, случиться может все, что угодно.

Не успел я проснуться, как в комнату вошел слуга и срочно просил представиться гостям. То явились Аранчевские и Растопшины. Оторопев, я поднялся на кровати и кинул взгляд на зеркало в углу комнаты, затем потер глаза и уставился в окно. На дворе тем временем уже стемнело.

– Гоните всех к черту! Вот еще чего удумали, я не собираюсь принимать никого посреди ночи. Который час?

– Восьмой, ваше сиятельство, – отвечал слуга. – Мы так и сказали, мол, хозяин уснул еще со вчера, до сих пор не вставал.

– Как это со вчера? Какое сегодня число-то?

– Шестнадцатое февраля, хозяин. Что передать господам?

– Как это шестнадцатое? Да не может быть! Неужели я спал все это время? – вновь бросив взгляд на зеркало, воскликнул я. – Ладно. Передайте им, что выйду. Ступайте.