Наскоро причесавшись, умывшись, я укутался в одеяло и ступил к нежданным гостям. Мой вид, конечно, произвел впечатление.

– Не думали, что вы спите в это время, – смутился Максим Федорович, переглядываясь с супругой, полной решимости.

– Но вам же передали, что я не просыпался со вчерашнего дня. Собственно, что вам нужно? Признаться, надеялся, что вам хватит чести не приходить ко мне после того, что меж нами было. Как же я устал от вас!

– Да, между нами было много плохого, но вы преступно превзошли все возможные неприличия, – по-французски заговорил г-н Аранчевский, пока остальные усаживались в креслах напротив меня. – Желаю, чтоб вы принесли перед моей дочерью публичные извинения.

– Видно, отказ Мари сильно шибанул по вашей самооценке, раз вы пустились сплетничать, – так же вмешалась г-жа Растопшина.

– Не имею ни малейшего представления о том, в чем вы меня обвиняете, – пробубнил я, тяжело вздыхая.

– Про Марию теперь по всему Петербургу ходит слух о том, что она – дырявая перчатка! Кроме вас, милый змий, никто на такую подлость не способен, – угрожающе подскочив с места, почти переходя на крик, заявила Евгения Виссарионовна, яростно грозя мне кулаком.

– Милый князь, да ведь это ни в какие ворота… – пропищала г-жа Аранчевская, умоляюще протягивая ко мне руки. – Мы уж не настаиваем на вашей свадьбе, когда должны, но поймите…

Не в состоянии сказать и слова, я бессильно вскинул голову и закрыл глаза. Какое-то время погодя, устало потерев лицо ладонями, измученно оглядев лица присутствующих, я наконец нашел в себе силы заговорить:

– Знаете, вы уже так достали, что у меня буквально не достает сил жить. Не хочу разбираться ни с вашими выдумками, ни с чьими-нибудь еще. Убирайтесь, не желаю вас видеть. Ежели вы по-французски в тот раз ничего не поняли, я повторю вам еще, но по-русски: ваше общество мне омерзительно. Можете считать меня грубияном, но вы сами напросились. Перчатка она или не перчатка – ваши проблемы, опозоренная она или нет – тоже ваши проблемы, потому что вы в ее голову ничего не вложили. Она живет у вас, как хочет, и я живу, как того хочу. Как говорит Баринов: «поздно пить боржоми, когда почки отказали». Воспитывать надо было раньше, и нотации оставьте для родной дочери, у меня есть кому проповедовать.

Вернувшись в комнату, я бросился на кровать и нервно, резкими движениями начал поправлять одеяло и накрываться. «Вот теперь-то они у меня попляшут! – обжигали меня думы. – Всегда говорил Мари: не ссорься с кошельком, а то бедной будешь!». Долго я ворочался, потел от злости, но свежий воздух сквозняка убаюкал. Сквозь охватившую меня дремоту я задумался: «…а все-таки филигранно выдумал Алекс наши тридцать тысяч серебром. То же, что тридцать серебряников, за которые Иуда продал Христа. Ну уж, этого удовольствия я им не доставлю. На змия я еще согласен, но на Иуду уж точно нет».

17 Février 1824

Татьяна с родителями прибыла гораздо позже нахлынувшей толпы гостей. Отец зачем-то пригласил даже Растопшиных и Аранчевских, их я никак не ожидал увидеть. Появление этих двух семей вызывало во мне волну негодования. Ежели еще вчера вечером я радовался тому, что новость о моем наследстве, наконец, обнажится, то сегодняшним утром пребывал в совершенно иных настроениях: «изначально я хотел оставить наследство в тайне, решился навсегда забыть отношения с четой Аранчевских и Растопшиных, думал зажить праведной жизнью: жениться, родить детей и быть послушным мужем. Мечтал занять время тем, что я так люблю – картинами!.. Отец вновь задушил мои измышления и нарочно наживает мне врагов! Он знал, какие у меня отношения с родственниками Мари и с нею самой, он предполагал, что я хотел сделать тайну, но специально все перечеркнул! За что он так пренебрегает мною, ненавидит меня? За что он так зол? Всю жизнь только и делаю, что угождаю ему, не мозолю глаза, окружаю заботой, но ему моя любовь никогда не была нужною, ему за счастье меня унизить, растоптать, а дали бы веревку, то он с удовольствием бы меня вздернул».