– Милый князь, мне нужно продолжать написание портрета. Усаживайтесь на кресло, как в прошлый раз… – пряча глаза, пролепетала Таня, пока ее мамаша с пяльцами в руках устраивалась подле мольберта, поправляя платье.

Около получаса мы рисовались, ну а после ушли в гостиную, где ждал чай со сладостями. За столом разговоры вела только мамаша девочки. Анна Сергеевна собрала все сплетни, смешливо отозвалась насчет моего поведения, о коем вычитала в газете, пожаловалась на качество продукции кондитерского завода Керр, которому я, как заявила г-жа Уткина, обязан передать ее недовольства. Затем она прокомментировала снежную погоду, от которой мерзнет даже с грелкой в постели, а также высказала мне негодования насчет лавандового мыла завода Розенбахов, которому я, как и Альберту, якобы обязывался донести ее слова. Как видишь, дорогой дневник, диалог, ежели его можно таковым называть, я старался игнорировать не зря: мамаша Тани ничего путного и положительного так и не сказала, лишь возмущалась и противилась всему сущему.

Остальное время прошло в напряженной тишине: я позировал, иногда разминаясь хождением по комнате, Татьяна отчего-то старалась не заплакать, а Анна Сергеевна вышивала бисером, хитро косясь то на меня, то на дочь.

– Новые ткани, что вы принесли для платьюшка Тати, необыкновенно хороши. Благодарю вас за будущий наряд к балету, – с выделанной ласковостью произнесла г-жа Уткина.

– Какие ткани! – точно ошпарившись, воскликнула Таня, но, завидев ядовитое лицо матери с поджатыми губами, виновато склонила голову и сгорбилась.

– Как мил наш князюшка, правда, Тати? На днях, сиятельный наш, у нас гостили ваши друзья. Были Державины, фон Верденштайны и Бариновы. Алекс с Мишей буквально прыгали возле Тати. Она у меня хорошенькая, верно? Только Себастьян ваш какой-то шибко нежный, как девица: постоянно молчит, впечатляется от самой незначительной мелочи, смущается и краснеет. С ним все хорошо? Какой-то он больноватый.

– Рад, что к вам заходили мои знакомые, – поднимаясь с места, сухо ответил я, чем заметно раздражил г-жу Уткину. – Что ж, Анна Сергеевна, Татьяна, думаю, мне пора идти. Благодарю вас за чудесный день и вечер.

– Даже не поужинаете с нами? – для приличия спросила мамаша уточки, нервно стряхивая с себя мелкие нитки.

– Пожалуй, откажусь, г-жа Уткина. Но спасибо за предложение.

Таня ни разу не взглянула на меня и даже не подала руки на прощанье, так и простояла за спиною матери, пока я не скрылся в дверях. Усевшись в экипаж, я вновь задумался, новое чувство обуяло мою грудь: «странный спектакль невиданного обожания. Все это как-то криво состряпано… какой-то морок! Меня точно водят за нос в темноте, а я никак не могу разглядеть, чья же это рука».

16 Février 1824

Прости дневник, что долго не писал тебе, никак не мог найти минуты. Могу сказать, за минувшую неделю свершилось множество изменений, например, у всей нашей сверкающей знати я уже выхожу женихом Тани, а Мария повесила на меня новое обвинение, были очередные разборки.

Начну повествование с театра. Татьяна выглядела в новом сером платье вполне пристойно, мне не было рядом с нею стыдно. В театр мы явились почти к самому началу балета, так что сразу проследовали в ложу. Пока направлялись к нашим местам, я заметил, что публика заметно оживилась. Кто-то кривился в неприязни, кто-то надо мною смеялся, осуждая выбор, под которым подразумевали Таню. Анна Сергеевна, шедшая впереди нас, показательно задрала нос, смотрела на сплетников надменно и свысока.

Пока я, грустно облокотившись на борт ложи, наблюдал за собирающимся в партере обществом, сзади велись приторно-вежливые разговоры, кто-то входил и выходил, вносили мороженое. Одну креманку поставили и рядом со мною. Но я, погруженный в меланхолию, продолжал глядеть вниз, где увидал Мари. Аранчевская шла под руку с Бариновым. Растопшины и Державины вальяжно шли позади, смеялись над шутками, суетились с рассадкой и постоянно, как бы невзначай, оглядывались, будто кого-то выискивая. Вскинув головою, émeraude исказилась. Глаза ее были устремлены на Таню, которая, в свою очередь, тоже опершись на бортик, вглядывалась в толпу партера. Тогда, устало поведя головою, я принялся за креманку, в которой глаза тут же отыскали маленькую бумажку, исписанную второпях кривым почерком: «