– С самого рождения я воспитывался матерью. Ты знаешь, какой она человек. Ну или хотя бы догадываешься… – видимо, вспомнив, что у меня есть некоторые проблемы с памятью, добавил он. – И мой мир по понятным причинам был и остаётся сильно ограниченным ей. Будто бы личная собачонка, я должен всё время заглядывать ей в рот и делать всё, что она пожелает. Прости, но наша мать – невыносимый человек, одно нахождение с которым сводит с ума. Когда у неё были приступы «болезни», мне приходилось притворяться девочкой, ведь матушка всегда желала иметь дочку. Иначе её истерики не заканчивались. При этом личный врач заверял, что с ней всё в порядке. Все остальные члены семьи были обособлены от нас с ней, и потому я не мог получить ни поддержки, ни толики внимания. А если и пытался – матушка обращалась в фурию и сажала меня на «оздоровительную» диету, состоящую из воды (если везло, были ещё украденные мной с кухни объедки). Я был обижен и на тебя, и на старшего брата: вы не замечали моих печалей. Да и на отца, чего греха таить. Тогда, когда я доходил до самого пика отчаяния, мне казалось, что я голыми руками придушу матушку и сбегу в монастырь.

Признание подростка осело тяжёлым камнем на моём сердце. Мурашки пробежали по коже, и внутри всё похолодело. Однако я спросила чуть дрогнувшим голосом:

– Тогда почему вы сейчас так хорошо с нами ладите?

Габриэль посмотрел на меня с удивлением, но ответил:

– Я думал, ты спросишь про жажду убийства… Всё изменила трагедия, которую ты учинил. Пусть она и принесла миру много плохого, но для нашей семьи, нет, для меня и для Михаэля это обернулось лишь пользой. Я не могу и не буду говорить за главу, какой жизнью он жил, но ты ведь видел эти жуткие шрамы на его спине?

Я кивнула.

– Новые больше не появятся. Пойдём.

Габриэль поднялся со ступеней и двинулся в сторону кареты. Я помедлила, проглатывая глубокую пугающую боль, всё никак не растворяющуюся в воздухе.

– За время твоего заключения мы с братом пришли к союзу: смогли наконец-то поговорить и стать друг другу не просто сожителями одной крови, а братьями. – Подросток улыбнулся. – Мы даже дошли до интересной мысли: «Почему из нас троих сошёл с ума Ольгерт? Ведь мы тоже были близки к тому, чтобы натворить дел». Знаешь, что поняли?

Я отрицательно покачала головой.

– Мы осознали, что у нас с ним просто кишка тонка, хотя признавать это довольно неприятно.

Подросток хохотнул. Хлопок по спине приободрил меня, подгоняя вперёд. Я робко улыбнулась, хотя мне стало слегка страшно за себя: вдруг однажды им хватит на такое духу?

«Как не стыдно, Оль, сама столько раз плакала и думала о расправе над дядей, а теперь… Стыдись!»

Мы дошли до кареты. Внутри уже мирно спал Михаэль. Я подсела к нему, позволяя его тяжёлому телу навалиться на моё плечо. Так, под тихое сопение, запах перегара и топот копыт, мы незаметно добрались до особняка.

Вместе со слугой, взгромоздив нелёгкое тело Михаэля на плечи, дружно занесли мужчину в его покои. Габриэль ушёл в свои сам, на прощанье попросив уложить брата со всеми почестями и на утро принести каждому в комнату по графину с водой на случай, если нагрянет похмелье.

Положив главу семьи на кровать, я отослала слугу. На удивление меня послушали, оставляя наедине с пьяным телом. До последнего в голове была мысль, что, стоит Габриэлю скрыться, слуга не повременит сделать мне какую-нибудь гадость. Но, к счастью, обошлось.

Стащив с главы обувь, стянула с него верхнюю одежду – и перед моим взором вновь предстали длинные полосы шрамов. Осторожно коснувшись их пальцами и рассмотрев чуть ближе, я не без сожаления констатировала: плеть. Его безжалостно стегали плетью.