Кивнув на прощание, Люциус хотел было уйти, но вдруг замер и добавил:

– И всё же ты правда сошёл с ума, Ольгерт. Я уже почти начал сомневаться.

Мужчина покинул меня первым, оставляя наедине с собственными мыслями. Метка наконец перестала гореть.

Весь остаток вечера я провела, забившись в дальний угол и не отсвечивая. У меня в самом деле был какой-то талант сливаться с местностью, потому как людей, желающих выяснить со мной отношения, оказалось чрезвычайно мало. А те, что были, робели, стоило мне начать извиняться и опускаться на колени. Больше внимания получал Люциус. Ох, сколько брезгливых взглядов он встречал от мужчин, а сколько испуганных – от дам, которые случайно на него натыкались. Людям было чрезвычайно сложно находиться подле героя, лишь потому что он не соответствовал их утончённому вкусу. И как бы я ни относилась к этому человеку, без должной подготовки его обличье действительно ужасало.

Братья, после того как я передала им послание от Люциуса Мора, понимающе держались от святого на расстоянии и откровенно напивались, радуясь возвращению в мир аристократии. Лично для меня это было неприемлемым, но среди аристократов – особенно под конец вечера – людей, способных мыслить рационально, почти не осталось. Так что тут уж трезвенники воспринимались как белые вороны.

На моменте, когда глава уже сидел с влажными от слёз глазами, с печалью глядя в сторону Хельги, уходящей в сопровождении братьев и Люциуса, я поняла, что пора сматывать удочки и возвращаться в поместье. По непонятному мычанию главы стало окончательно ясно: он со мной полностью согласен. Габриэлю, находящемуся неподалёку от нас, долго объяснять расклад дел не пришлось, так что он тоже моментально вознамерился отправиться домой.

Вместе со слугами усадив никакущего Михаэля в карету, я направилась искать младшенького, затерявшегося в процессе транспортировки. Мне повезло: он быстро нашёлся. Стоял на четвереньках за густыми кустами и филигранно выворачивал желудок, подкармливая местную флору непереваренным алкоголем.

Сначала я подержала ему волосы, а затем помогла встать и повела теперь уже его в сторону кареты, но тот вдруг воспротивился.

– Давай я глотну воды и посижу немного, потом поедем. Иначе меня укачает.

Кивнув брату, я оставила его сидеть на лестнице, а сама метнулась за водой. Вернувшись, присела рядом, протянув ему бокал. Прополоскав рот и, что удивительно, окончательно протрезвев, Габри тяжело вздохнул.

Мы недолго сидели в тишине, наблюдая, как изредка уезжают гости, утомлённые вечером, а после брат заговорил:

– Знаешь, Ольгерт, я всегда тебе завидовал.

– …Что?

Я так удивилась этому признанию, что аж вытянулась как струна и во все глаза уставилась на подростка. Тот поймал мой шокированный взгляд, грустно улыбнулся и сказал:

– Сколько я себя помню, ты был свободен. Сам выбирал, что тебе интересно; совершал самые неожиданные поступки, о которых я даже не мог предположить. Нет, я не оправдываю тот ужас, что ты устроил, не подумай! Тот кошмар, который ты так легко обрушил на эти земли, был чудовищным и непростительным. Но тебя никто не сдерживал, это была целиком твоя воля.

«Нет, он совершенно точно не протрезвел…»

– Я не… Я не думаю, что это было исключительно волей Оль… Исключительно моей волей, – покачала головой я. – И всё ещё не понимаю, о какой свободе вы говорите.

Ольгерт был несчастным, покинутым ребёнком, на которого давили рамки общества так же, как и на всех, а родители не возвращали ни капли любви в ответ на его старания. Он был заперт в роли нелюбимого сына, голодного по человеческой любви. И сошёл с ума из-за нехватки этой самой любви.