Наконец эта невыносимая боль отступила. Сияние ушло куда-то внутрь, оставляя меня наедине с пульсирующими ранами и вонью горящей плоти.

– Как же иронично, что пострадал именно глаз, да, Ольгерт? Ничего, со временем заживёт, не стоит так плакать. Ох, кажется, теперь ты не сможешь какое-то время говорить… – хмыкнул служитель бога.

Я подняла на него единственный непострадавший глаз. С трудом расслабила ладони, всё продолжавшие сжимать подлокотники стула и протянула их ко рту, аккуратно вытаскивая из него обломки деревяшки и бросая их прямо на мраморный пол. Кажется, рот несильно пострадал. Заноз не осталось, всего пара небольших ран. Сплюнула кровь на пол, а после попыталась коснуться пострадавшего глаза. Руки предательски дрожали.

– Не стоит его трогать. Ещё заразу занесёшь, – покачал головой служитель бога. На этих словах к нам вернулся брат Ольгерта. Он бросил на меня слегка тревожный взгляд, но тотчас натянул на лицо маску безразличия. У меня закружилась голова. – Михаэль, я завершил ритуал, возьмите это. Эта вещь – подтверждение, что у раба есть хозяин. Если её не будет, то с ним смогут сделать всё, что душе угодно. Как она работает, вы, должно быть, уже знаете.

Память Ольгерта тоже подсказывала, как функционирует эта вещь, только сам парень имел дело лишь с детьми рабов, те были ещё не свободными, но уже не находились под должным надзором. Их можно было легко купить. Легче, чем чистокровных, обеспеченных связью с хозяином через предмет. Раб не может специально навредить хозяину, раба всегда находят, если хозяин подаст запрос о его пропаже; раб может выбрать себе хозяина, отдав ему тот самый предмет, а в случае, если его отберут, раба могут насильно присвоить. А вот его дети это скорее рабы на половину. Из-за метки такой человек не может работать, жениться или покупать вещи без помощи человека, не имеющего метки. А ещё за убийство рабов во втором поколении ничего не будет.

Ольгерт хотел себе чистокровного, ведь после войны рабами были довольно известные люди, а после шанс на искупление – становление рабом – и вовсе стал минимальным: всё чаще начали прибегать к казням, и новые поколения рабов становились всё меньше, а цены за них, наоборот, росли.

«Неужели церковь решила искоренить свою же концепцию рабства? А вместе с ней и меня, изначально решив скормить своему чудищу. Не вышло, вот и вспомнили нелюбимую альтернативу. А могли бы и тихонько отпустить за такое шоу, я же так старалась!»

– Перстень? Выглядит довольно дорого, – произнёс брат.

– Достаточно солидно для такой фигуры, как вы, Михаэль.

– Да, будь это какая-то безделушка, я бы не мог носить её постоянно, вы правы. Благодарю. – Брат взял из рук святоши какое-то кольцо и натянул на свой палец. Сверкнул алый камень, похожий на зёрнышко граната. – Насчёт Ольгерта… Вы не могли бы что-то сделать с этим уродством на его лице?

– Можете вернуться в лазарет, и его там перебинтуют. Если заплатите достойную плату, то исцелят. Рабов редко лечат за дёшево.

«Хозяевам рабов по карману дорогое лечение. Они ведь деток от раба как щенков породистых продают. Настоящий бизнес».

Я поднялась на ноги, игнорируя лёгкое помутнение рассудка, и приблизилась к Михаэлю. Тот распрощался со служителем бога и вышел в коридор.

Молча мы дошли до лазарета, где брат усадил меня на койку и сам, совсем не аккуратно и очень даже больно, начал бинтовать ожог, даже не озаботившись нанесением мази.

– Ай! Больно… – тихо скулила я.

– Молчи и терпи. Я почти закончил, – шипел брат, пока я беззвучно глотала слёзы.

– Готово. Поднимайся, плакса. Мы уходим. – Мужчина встал и направился к двери. – Ну что ты там застыл?