Весенний солнечный луч нагло упёрся Зинке в левый глаз. Зинка нехотя и ворча перевернулась на другой бок и натянула поглубже на ухо одеяло. Будильник назойливо тикал на тумбочке, в конце улицы истошно без конца голосил чей-то петух. Зинка в полудрёме сообразила, что сегодня суббота и никуда не надо торопиться.

Поздний апрель растопил последний снег в тенистых местах и оврагах. Весна выдалась затяжная, с ночными заморозками. За холодным апрелем пришел очень теплый май. Светало рано, вечера становились длинными, тёплыми и приятными. Вместе с последним снегом уходила потихоньку и нехотя Зинкина тревога, уступив место сильной обиде. Как же ей было обидно…. Так и не было больше ни одного письма. Случайных встреч с родителями Анатолия Зина старалась избегать, обходя двор их за три версты. Мать Вера часто бубнила про себя, гремя кастрюлями у печки, что, дескать, ославил ирод на всю улицу, подженился, поди, как Серёга. А эта дурёха ждёт всё да страдает. Вот же дура малохольная! Сколько парней хороших вокруг да рядом. Вон Славка через двор, опять же Егор Соловьев, да мало ли их! Третий год сидит взаперти, ни на танцы, ни в клуб. Вся бригада вон девчонки то в парк по лету, то в поход пойдут. Никуда! Как монашка какая. Затворница. Одним словом, дура!

Зинка прислушивалась, как бубнит и причитает стареющая мать, и начала постепенно в чём-то с ней соглашаться в душе, жалея себя и взращивая свою обиду. Обида её росла бок о бок с недоумением. Разве так бывает? В один день перестать любить? Перестать говорить о любви и нежности в письмах. В одну минуту.

Лежала Зинка в то солнечное субботнее утро, дремала и ворочала все эти мысли в голове. Девчонки из бригады идут сегодня в городской парк на танцы. Зовут с собой. А может сходить? Вон и мать говорит. И Катерина больше не страдает по Сереге.

– Поди, Катька-то поумнее меня будет, – всякий раз думала Зинка да прикидывала. Батя ездил на днях в Москву на региональное совещание председателей колхозов, удалось ему достать дочери туфельки югославские с острым носиком, самые модные. Мечта, а не туфельки. У девчонок на заводе мало у кого были похожие, не достать. Лодочками их называли. Если бы не батя… Зинке впору оказались. Увидела, аж завизжала от радости и, чмокнув отца в ухо, бросилась мерить обнову, раскидав по полу старые стоптанные тапки. А потом всё кружилась в них перед зеркалом, вырисовывая вензеля вальса своими очень даже стройными ножками, а мать с отцом улыбались да переглядывались, подмигивая друг другу. Ну, слава богу, улыбаться начала…

– Мам, я сегодня иду на танцы! – решительно заявила Зинка, выйдя из своей комнаты на кухню к матери, которая пекла ноздреватые блины на опаре, лихо отправляя сковородку в горнило печи. Блины пекли по субботам или по воскресеньям, подавали со сметаной и топлёным сливочным маслом. Научила их печь маму Веру бабушка Агафья. Сытно, недорого и очень вкусно.

– Правильно, Зиночка! Правильно! – воскликнула Вера, разогнувшись от печки и повернувшись к дочери, держась за больную поясницу. Зинка стояла растрепанная после ночи в длинной хлопковой ночной сорочке. Сорочки, брюки Григорию и Кольке, рубашки – всё шил двоюродный брат Веры. Он был портной в городе, и Вера часто просила его помочь одеться. К лету пошили Зиночке очень нарядное платье, в талию, юбка пышная и воротник «лодочкой», который открывал красивую длинную шею и ключицу. Ткань выбрали белого цвета в черный крупный горох. И черный широкий пояс на талии. К этому платью очень кстати и туфли югославские подошли. Красота, да и только! Весь день Зинка то и дело примеряла платье с туфельками и вертелась перед старым трюмо, то поднимая копну густых длинных волос кверху, то распуская их по плечам.