Синий, почти бирюзовый цветок – глазок заброшенной одинокой судьбы, нависшей над крапивой и пустодомом, как у нас в деревнях называли иван-чай. Почему так поразил, запомнился? Я падаю, лечу в бездну вечности, и она всё им видит, глядит на меня… А что, если этот маленький цветок-глазок и есть сама вечность? И она втягивала мир таинственным мраком оконных провалов, и вокруг стояла её тишина, что громче всякого пророческого глагола: Бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои… Сыны Аммона будут, как Гоморра, достоянием крапивы.

Синий цветок пробился сквозь развалины и пустырь, сквозь мертвую деревню… И всё сказал о ней… И я прошел жизнь, и вспоминаю её, но все уже сказал за меня тот цветок развалин. И мой телесный дом скоро опустеет, уже клонится к нему, заглядывая в душу, кладбищенская крапива и крестастый, сытый иван-чай. И всё, что от моей дороги, может, и останется – это мой синий цветок слова, странный, несуразный, забравшийся чуть ли не под застреху на оземленевшую причелину. Одинокий, неведомо как пробившийся, расцветший не на своём месте, на высоте, где никогда не растут цветы. Он пророс сквозь сгнивший русский сруб – сквозь всю мою жизнь и плоть, как сквозь землю.

На мотив И.А. Гончарова

Дочитать «Обломова» осталось.

С книжной полки паука согнать.

Выпить кофе (разгоняет вялость).

Лечь с другою книжкой на кровать.

«Перспектива та еще!..» – с усмешкой

скажет Штольц из местных (немчура).

Догорает вечер головешкой,

как вчера и как позавчера.

Суетился?.. Кажется. Должно быть.

(Это как откуда посмотреть.)

На кофейнике такая копоть,

что под нею не проглянет медь.

Надо бы песочком или пемзой

жизнь вернуть кофейнику. (И мне.)

Эх, Обломов, хорошо под Пензой

с Оленькой Ильинской при луне!..

(Было бы.) Иль где-то у Калуги.

(Кто вас с Гончаровым разберет?..)

Не пошить ли у портного брюки,

что не шью уже который год?..

Не найти ли смысла в человечьем

(куплен Штольцем был) календаре?..

«Что мы водкой (не припомню) лечим —

той, что на лимонной кожуре?..» —

это я Агафьюшке вопросец

(как бы) адресую. Тишина.

Сдам в ломбард одну из папиросниц

и куплю хорошего вина.

И приснится жизнь на этой почве,

где ротонда, лебеди и пруд…

Оленька Сергеевна, не прочь вы

выйти в парк на сорок пять минут?..

На присуждение премии имени Ю.В. Бекишева

Эта премия упала, Юра-Юрочка, с небес.

Не просил ее у тучек, а тем паче – у людей.

Получилось: на минутку ты сюда оттуда слез.

И сказал: «Бумажку эту – на! Покудова владей».

Мы ни стопки не вкусили, не нашли ни огурца

в кадке, что ещё стояла, но – бесхозная уже.

Помолчали возле дачи. Покурили у крыльца.

Ты закашлялся (отвычка). Обнялись – душа к душе.

Улетел. Моя фуфайка не махала рукавом.

Положила ту бумажку, безутешная, в карман.

Хорошо, что ты оттуда, Юра, вспомнил о живом.

(Не уверен, что народу нужен медный истукан.

А бумажка… Может статься, будет пропуском в раю.

Или около, где черти у шлагбаума стоят.)

На плите твоей надгробной редко видят тень мою,

но поверь – душа тоскует, друг, а может быть, и брат!

Предчувствие

«Под пером Тынянова воскресну», —

Кюхельбекер Пушкину твердит.

«Интересно, Виля, интересно», —

отвечает нехотя пиит.

Он не знает, кто такой Тынянов.

Но воскреснуть – в этом есть резон.

Вон, Гораций пережил траянов

и неронов. Это ли не сон

в райских кущах?.. Это ли не искус

пистолету подставлять живот?..

«А морошку кто-нибудь из близких

непременно, Виля, принесет».

…На часах передвигает стрелки

позапрошлый праотцевый век.

…И приходят вместо нянь сиделки.

…И морошка окропляет снег.

На мотив Сулеймана Кадыбердеева

Настольной лампы маловато —